Москва и жизнь - Юрий Лужков

А пока я начал работать в Комитете с большим увлечением. Ситуация возникла экстремальная: все предрекали голод. Газеты писали, что зиму мы не переживем. Эксперты пугали перспективой голодных бунтов.

Моей задачей было создание единой системы продовольственного обеспечения в стране, пораженной бациллой регионализма. Каждая республика, каждая власть (район, город, деревня) не хотели ничем делиться, ничего продавать, ожидая взрыва цен. Ни о каких договорах не могло быть речи, потому что никто никому не верил. Ситуация клонилась к абсурду.

Я встречался с руководителями всех уровней, убеждал, уговаривал, внушая мысль о взаимной выгоде. Отлаживал схему и механизмы коллективной взаимопомощи. Разрабатывал со своими помощниками уровни цен и объемы поставок. Все это доводилось до количественных показателей. О недостающем велись переговоры в Европарламенте, в Англии, Бельгии, ФРГ, Польше. И теперь могу точно сказать, что, если несмотря ни на что в стране не наступил голод, в этом была немалая доля активной работы сотрудников Комитета.

Однако в процессе этой работы обнаружилось поразительное явление. Политические амбиции республиканских руководителей слишком часто входили в конфликт с соображениями экономической выгоды. Правящая элита не хотела удовлетворяться внешней атрибутикой суверенитета. Идея создания единого экономического пространства натыкалась на сильное давление политических групп. В одном случае (как на Украине) это было давление националистических сил, в другом (как в среднеазиатских республиках) — давление государственной бюрократии, в третьем — причудливое сочетание того и другого. Плюс нарождающаяся деловая элита. Плюс крепнущие мафиозные структуры. Плюс бог знает что. Все, кроме разумной хозяйственной расчетливости, которая отодвигалась почти на последнее место. Сколько мы ни убеждали, что вместе выжить легче, тенденция политической регионализации неумолимо вела к экономической замкнутости, предрекая близкий развал Союза.

Больше всего с этим сталкивался, кстати сказать, даже не я, а Григорий Явлинский, возглавлявший другую команду в Комитете. Ему поручили проект Союзного договора. И он подготовил этот документ. Подробно и основательно была проработана система взаимодействия суверенных республик в едином экономическом поле. Проект был вариабельным: предусматривались возможности ассоциированного членства, создание собственных валют. Я был в восторге от доклада, который сделал Явлинский перед республиканскими президентами. Его способность мыслить экономически (то есть видеть общество как систему, устройство которой измеряется перспективами и условиями экономики) составляла контраст всему, что слышали эти политики до сих пор. Они привыкли рассматривать экономику только как Золушку, которой можно давать любые задания, исходя из политических амбиций. Они забыли, что наша страна была здоровой и сильной, когда престиж Российского государства воплощали не только Суворов и Ушаков, но и Демидовы и Морозовы, люди дела, обеспечивавшие успех России на всемирных выставках и уровень жизни общества. Я верил, что простота, логика, ясность доклада не могут не пронять наших политиков.

И, к сожалению, ошибся. В тот день мы оба выступали с докладами. Первым объявили мой, и это естественно: продовольственное обеспечение волновало всех. Я изложил программу взаимодействия между республиками со сроками и объемами взаимных поставок. Обрисовал перспективы выхода из продовольственного кризиса. Реакция президентов — доброжелательная, вопросы — уточняющие. Казалось бы, следовало быть довольным. Но то, что президенты не поняли доклада Явлинского (реакция — не по делу, вопросы — в политиканских тонах), меня просто травмировало.

Я увидел, что мы не сдвинем этих людей. Что все разговоры о рынке они поддерживают не потому, что поверили в правильность и единственность этого способа жизнеустройства, а лишь потому, что им обещали: перестройка экономики даст политический эффект.

Система приоритетов осталась старой.

А значит, работа в Комитете по оперативному управлению становилась бессмысленной. Ему фактически нечем стало управлять.

Однако непосредственным поводом для моего ухода оказались не эти «несвоевременные размышления», а, как и ожидалось, стычка с Силаевым. В ситуации эйфории победы (а победили путчистов, не будем забывать, москвичи) он принял ряд решений, смысл которых сводился к одному: имущество бывших союзных структур объявлялось российской собственностью. Республиканские чиновники мгновенно начали захватывать союзные министерства, ведомственные помещения, вычислительные центры. Это была почти операция «штурм унд дранг».

Я выступал против такой политики. Речь ведь шла не о собственности компартии — с ней-то все было ясно, она осталась бесхозной. Но союзная собственность имела хозяина. Она создавалась всеми республиками. И я считал: надо цивилизованно, грамотно, на основании проработанных концепций и открытых расчетов раздать ее тем, кто ее создавал. Если мы мыслим себя правительством выздоравливающей страны, то должны создать прецедент цивилизованного отношения к союзному имуществу, решая его судьбу открыто и юридически грамотно.

С другой стороны, мне казалось, что, подменяя принцип дележа идеей захвата, мы существенно осложним перспективы хозяйственной интеграции в будущем. Почему американские предприятия могут работать в Южной Корее, а японские в США? Почему наши суверенные республики-государства не могут стать совладельцами предприятия, находящегося на территории одной из них? Ведь если посчитать (хотя бы в сумме валютных затрат), сколько вложено всеми в такие уникальные объекты, как космодром Байконур или Камский автомобильный завод, вполне можно договориться, чтобы все выступили их совладельцами. Скажем, по типу акционеров. Но Силаев не хотел прислушаться к этим соображениям. Оставаясь в душе российским премьером, он проводил только один принцип: все, что находится на моей территории, — мое.

Это был первый шаг к той философии решений, которая привела потом ко многим столкновениям и дезинтеграции. Не знаю, выиграла ли Россия от подобных решений, но то, что они вызвали и у других «хватательный рефлекс», для меня безусловно.

Я подал записку председателю о неправомерности такого подхода к собственности бывших союзных министерств. Выступил с этим на Комитете. Говорил, что, не продемонстрировав цивилизованного распределения общей собственности, мы (и прежде всего Россия) больше проиграем, чем выиграем. Что все происходящее может быть названо лишь вульгарным и большевистским по сути решением вопроса. Члены Комитета активно меня поддержали. Силаев замял и спустил предложение на тормозах.

Тогда я подал заявление об уходе.

Горбачев очень рассердился. Укорял, стыдил, говорил, что в трудную минуту не хочу помогать. Помимо всего прочего, как мне показалось, ему трудно было представить себе, как человек, приглашенный откуда-то «снизу», с «уровня города», может отказываться от всех привилегий верховной власти.

Он просто не видел того, что за время работы в Комитете стало абсолютно ясно мне: не пройдет и нескольких месяцев, как вся эта «верховная власть» и сам Комитет, да и он, президент Союза, окажутся вообще ни при чем.