Москва и жизнь - Юрий Лужков

На третий день после провала путча, в субботу, 24 августа нас с Гавриилом Поповым пригласили к президенту, вернувшемуся из крымского заточения. Это была первая после событий наша с ним встреча. Совещание, на котором предполагалось обсудить положение в стране, вышло долгим и охватывало широкий круг проблем. Оно предшествовало заявлению Горбачева о сложении с себя полномочий Генерального секретаря ЦК КПСС. То был один из первых результатов разгрома путча. Терявшая авторитет, по существу разваливавшаяся Коммунистическая партия стала, как говаривали прежде, вдохновителем и организатором крайне опасного переворота. В этом виновата, конечно, не вся многомиллионная партия, с которой многие члены потеряли связь, перестали ходить на собрания, платить взносы, стали сдавать и рвать партийные билеты, а часть ее верхушки. Она включала в себя многих руководителей, начиная от секретарей ЦК КПСС, кончая секретарями партийных комитетов крупных предприятий и организаций.

Стали известны шифротелеграммы, направленные секретариатом ЦК КПСС компартиям союзных республик, райкомам, крайкомам, обкомам. Одна из них, переданная около 11 часов утра 19 августа, требовала «принять меры по участию коммунистов в содействии ГКЧП». Мне довелось в дни путча наблюдать ряд «руководящих товарищей» из КПСС. Они не могли скрыть своего ликования: полностью уверились в победе и возрождении партии, ее власти над людьми, страной.

Каково же было удивление, когда мы услышали первые после заточения в Крыму слова Михаила Горбачева, поспешившего, едва сойдя с трапа самолета, объясниться в любви к партии, Генеральным секретарем ЦК которой он продолжал себя числить. Столь же странной выглядела и его первая пресс-конференция.

На совещании в субботу, через два дня, все «коммунистическое» ушло в прошлое, хотя лица ближайшего окружения (за исключением арестованных членов ГКЧП) остались прежними и хорошо знакомыми. Хотелось объяснить это невозможностью сразу изменить состав доверенных людей. Я знаю, президенту СССР поспешили доложить о том, что после 28 марта, когда в Москву по его указанию ввели войска и закрыли доступ демократической демонстрации на Манежной площади, я снял большой портрет Генерального секретаря, висевший в моем служебном кабинете. Это не прибавило теплоты нашим отношениям, и прежде не отличавшимся особой взаимной симпатией. Теперь, 24 августа, и это, как показалось мне, Горбачев сумел отбросить, изменив свой взгляд не столько на меня лично, сколько на Москву, где решилась в три августовских дня его судьба как государственного деятеля и просто человека. Да и сам факт нашего с Гавриилом Харитоновичем Поповым приглашения говорил о многом.

Текст «отречения», вскоре опубликованного в газетах, обсуждали деловито, спорили без каких-либо предвзятостей. Мы предложили более радикальные формулировки. Михаил Сергеевич остановился на других, помягче, оставив прежней суть. В конце концов, это его личное заявление и он сам был вправе выбирать слова.

Но как бы ни звучало отречение, оно поставило точку в вековой истории Коммунистической партии Советского Союза.

«27 августа — быть у Горбачева», — записал в календаре. И вот я сижу в том самом кабинете Михаила Сергеевича, где бывал много раз, и удивляюсь перемене. Пространство, окружающее президента, оказалось вдруг гулким, бесхозным и пустым, как покинутый дом. Нет той напряженности в воздухе, той «государственной энергетики», что составляет главную притягательность власти для людей, зараженных политикой.

Всматриваюсь в лицо хозяина кабинета. Как оно изменилось. Исчезла самоуверенность, артистичность. Ушло обаяние — та скрытая демоническая веселость, что пряталась раньше за каждой фразой, создавая второй план разговора и подавляя в собеседнике способность возражать.

Все через силу. Взгляд с поволокой. «Он больше не президент», — подумал я.

И припомнилось — нет, не то выражение потаенного страха, что было на форосской видеопленке, когда он, перепуганный, обращался… к нам, здесь за него боровшимся. А другое, которое проявилось в российском парламенте, когда Ельцин буквально вынуждал его перед гикающим залом зачитывать запись заседания кабинета министров, где каждый отрекался от своего президента и изменял ему с ГКЧП.

«Унижение, — подумал я, — вот что оставляет печать на лице президента. Теперь его уход лишь вопрос времени».

Именно о ситуации с кабинетом министров и зашел разговор. Страна осталась без правительства. Положение было достаточно серьезным. Республики ощущали себя победителями империи. Союзный договор так и не был подписан. Стремление к дезинтеграции, разрыву связей могло вызвать эффект «домино», когда все рушится как карточный домик. Требовалось срочно формировать структуру исполнительной власти.

Решили создать временный «Комитет по оперативному управлению», правопреемник союзного правительства. Пост председателя предложили российскому премьер-министру Ивану Силаеву, место одного из первых заместителей — мне.

Я попробовал отказаться. И лишь по одной причине: наши расхождения с Силаевым были глубоки и принципиальны. Однажды, еще за год до путча, я своими возражениями довел его до такого состояния, в каком, говорят, его не видел никто и никогда. Расскажу, потому что это многое объяснит. Речь тогда шла о создании новых рыночных механизмов. Силаев решал дело просто: превратил министерства в так называемые концерны. За один день он их создал, помню, шестнадцать штук. Получились гигантские монстры, призванные сохранить власть бюрократии посредством имитации рыночных структур. По сути оставались те же министерства, в которых ничего не менялось, кроме зарплат и названий.

Я не мог понять: то ли он обманывает, говоря о переходе к рынку, то ли в самом деле не понимает. А так как эти министерства (то есть, простите, концерны) находились на территории Москвы, то написал в Совет Министров довольно откровенные слова, что, мол, Москва не считает правильным создание подобных муляжей, а потому убедительно просим вывести их из города.

На совещании, собранном специально по этому поводу, я продолжал: «Если обман не прекратится, мы примем меры, которые находятся в компетенции муниципальной власти. Не будем заключать с этими так называемыми концернами арендные договора…» Пока говорю, вижу, премьер меняется в лице. Потом багровеет, встает, начинает кричать, что не допустит такого самоуправства, отменит все «низовые» решения Москвы.

Я же в ответ очень спокойно (как мне казалось, ибо в подобных случаях некая демоническая составляющая пробуждается в человеке) продолжаю: «Отключим электричество, воду… Не будем принимать в Москве эти псевдоструктуры… Это не рынок, а чистый обман».

Не знаю, как выглядела вся сцена со стороны. Но за внешним нарушением этикета в ней выразилась несовместимость двух стратегий реформы: имитационной и реальной.

Помня об этом, я понимал, что не смогу работать с председателем Комитета. Он человек старой структуры, и мы обязательно схлестнемся. Так и случилось. Но позже.