Лукреция Борджиа. Эпоха и жизнь блестящей обольстительницы - Мария Беллончи

В восемь часов утра 23 декабря феррарский кортеж, насчитывающий пятьсот всадников, собрался в Понте-Молле в ожидании папских церемониймейстеров. Спустя два часа, то есть в десять часов утра, кавалькада опять пришла в движение. Ее возглавляли слуги кардинала д'Эсте и его братьев, за ними слуги остальных членов свадебной свиты в нарядных костюмах (те, чья одежда не соответствовала моменту, отправлялись в хвост, к грумам и конюхам). Далее ехал сам кардинал с братьями, доном Ферранте и доном Сиджизмондо, два епископа д'Эсте, Мелиадузе и Никколо Мария, новый феррарский посол в Риме, монсеньор Бельтранто Костабили, советник герцога Джан Люка Кастеллини да Потремоли и, наконец, остальные аристократы, слуги и грумы.

В Понте-Молле кавалькаду встречали люди, представляющие Джованни Борджиа, кардинал Монреальский, кардинал Коста и кардинал Сантаджело. Начиная с этого момента, состоялись встречи: с губернатором Рима, сенатором, хранителем, начальником канцелярии, различными папскими секретарями и переписчиками – одним словом, с папским двором. Наконец, недалеко от Пьяцца-дель-Пополо они завидели кавалькаду герцога Валентинуа, «и тут мы увидели великолепных жеребцов, представленных нам в самом выгодном свете», как замечает Джан Люка да Потремоли, подчеркивая тщеславие, свойственное Валентинуа. Чезаре ехал в сопровождении восьмидесяти алебардщиков, одетых в папские цвета – желтый с черным. Сам герцог был великолепен – «весь в золоте и драгоценных камнях» – верхом на лошади, у которой, «казалось, были крылья». Чезаре церемонно поприветствовал гостей и занял место рядом с Ипполито д'Эсте; теперь братья Ипполито ехали за ними вместе с французским и испанским послами. Монсеньор ди Адриазанял место рядом с губернатором Рима, епископ Комач-чио рядом с секретарем понтифика, Адриано Кастелли, представлявший короля Англии, и Кастеллини – рядом с венецианским послом, который в свойственной ему аффектированной манере принялся расточать комплименты советнику герцога Эрколе, приводя его тем самым в невероятное смущение.

В Порто-дель-Пополо кавалькаду приветствовала девятнадцать кардиналов конклава. После бесчисленного количества речей «мы прошли к Апостольскому дворцу самой красивой в Риме дорогой под звуки труб, флейт и рожков». Как только первая лошадь ступила на мост Сант-Анджело, раздался грохот канонады, и понадобилось все мастерство всадников, чтобы удержать испуганных коней. По прибытии на площадь Святого Петра кое-кто из кардиналов и послы попрощались и ушли, а оставшиеся отправились нанести визит понтифику. Начало было беспорядочным, но волнующим. После того как кардинал поцеловал ногу и руку Александру VI, папа, обняв Ипполито, сердечно расцеловал его, а затем и его братьев, дона Ферранте и дона Сиджизмондо. Затем присутствующим позволили коснуться туфли понтифика, и все пришли в такой восторг, что Кастелли не мог подобраться к папе, и папскому секретарю пришлось расчищать ему дорогу. Папа сиял от радости; он разговаривал, расточая самые обворожительные улыбки. Он сразил всех присутствующих своим обаянием, одержав победу над их сердцами. Наконец, он благословил всех, приказал, поскольку уже спускалась ночь, зажечь десятки факелов, и отправил всех к невесте.

Самые именитые гости, возглавляемые Валентинуа, направились во дворец Санта-Мария-ин-Портико. Эти искушенные «светские львы» потеряли дар речи, увидев спускающуюся к ним по лестнице Лукрецию. На мадонне было платье из особо любимой ею парчи (глубокого черного цвета, отливающего в лиловый), на плечах золотая накидка на собольем меху; волосы, покрытые тонкой зеленой шелковой сеткой, украшали драгоценные камни, а длинная нитка жемчуга и рубинов обвивала стройную шею. Лукреция появилась не одна, а под руку с седым господином, одетым во все черное (никто не знает, кемон был). После приветствий Лукреция направилась к советнику герцога Эрколе и всякий раз при упоминании Эрколе и Альфонсо принимала смиренный вид. В разговоре с Ипполито и его братьями она позволила себе быть более свободной и веселой, одним словом, вела себя со всеми по-разному. Даже самый взыскательный из гостей был вынужден признать, что «мадонна вежливая и элегантная». По окончании вечера Лукреция попросила кланяться будущим родственникам.

Существует неопубликованный отчет об отъезде кавалькады из Феррары в Рим, более забавный, чем описание Санудо, с которым, за исключением пары деталей, находится в полном соответствии. Письмо Джана Люки Кастеллини герцогу Эрколе, написанное вечером 23 декабря, хотя цитировалось Грегоровием и вообще было общеизвестно, является слишком важным, чтобы опустить его в нашем повествовании. «Невеста, – писал советник, – бесспорно красива, и ее манеры добавляют ей шарма. Одним словом, она кажется столь одухотворенной, что мы не можем и не должны подозревать ее в недостойном поведении, но предполагать, верить и надеяться, что она всегда будет хорошо себя вести… Ваше высочество и дон Альфонсо будут довольны, потому что, помимо безупречной красоты, скромности, приветливости и учтивости, она католичка и почитает Бога».

Это свидетельство, вероятно, имело огромное значение для д'Эсте. Кастеллини откровенно дает понять, что Лукреции не может приписываться вызывавшее у них опасения «недостойное» поведение. Ознакомившись с корреспонденцией, хранящейся в архивах Модены, хочу упомянуть два письма Кастеллини герцогу Эрколе, датированные 23 сентября. Одно, содержащее подробное описание церемонии вступления в Рим, имеется в двух экземплярах, написанное от руки переписчиком и только подписанное и местами исправленное Кастеллини. Другое, содержащее описание Лукреции, написано собственноручно Кастеллини и совершенно очевидно отвечает на настойчивые вопросы, заданные герцогом и Альфонсо.

Д'Эсте со свитой разместили кого куда. Кто-то оказался в Санта-Мария-ин-Портико, некоторые попали в Ватикан, а кое-кто – в Бельведер, где в прошлом году в качестве пленницы жила Катерина Сфорца, до того как была переведена в замок Сант-Анджело и наконец освобождена. Некоторые из гостей были вынуждены остановиться в гостиницах. Конечно, всем аристократам был оказан сердечный прием, поскольку папа испытывал глубокую гордость от сознания, что его дочь властвует над такими красивыми и образованными мужчинами. Александр VI объявил, что в честь герцогов Феррарских проведет торжественную мессу в соборе Святого Петра и даст благословение с полным отпущением грехов.

За религиозным представлением следует карнавал с танцами, играми и представлениями; папа хочет, чтобы и народ участвовал в празднованиях по случаю свадьбы его дочери. Каждый из Борджиа исполнял свою роль в этом представлении. Папа принимал гостей, поддерживал беседы с членами семейства д'Эсте, усаживал их рядом с собой и выступал на торжественных церемониях с таким величием, что производил сильное впечатление даже на самых критически настроенных гостей. Валентинуа свел дружбу с кардиналом д'Эсте и познакомил его с удовольствиями, которыми одаривали известные римские проститутки. Лукреция была занята подготовкой к отъезду.

После Рождества, 26 декабря, Лукреция дала прием в Санта-Мария-ин-Портико в окружении двора и пятидесяти римских аристократок, причесанных на римский манер, с прямоугольниками из гладкой ткани на голове, что, по всей видимости, приблизительно передал Рафаэль своей «La Velata», написанной несколькими годами позже. Пристальные взгляды гостей главным образом прикованы к молодым придворным дамам Лукреции, которые будут сопровождать ее в Феррару; гости обсуждают их прелести и пытаются снискать их расположение. Лукреция, танцующая с доном Ферранте под легкую музыку флейт и виол, выглядит восхитительно в платье из черного атласа, отделанного золотом. Кое-кто из гостей отмечает необыкновенную красоту одной из кузин герцогини, пятнадцатилетней Анджелы Борджиа, уже помолвленной с Франческо Мария делла Ровере. Благопристойность этого приема производит великолепное впечатление на Кастеллини, который тут же сообщает герцогу Эрколе свежие впечатления о герцогине. Она обещала, писал советник, что отцу никогда не придется краснеть за нее, и в это можно поверить, принимая во внимание «ее доброту, искренность и благоразумие», которые с каждым днем становятся все очевиднее. Письмо заканчивалось восторженным заявлением, что ее домашний уклад «больше, чем христианский, – он монашеский».