Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

В этот миг меня осенило. Рывком выдвинув ящичек туалетного столика, я выхватила оттуда кошелек с деньгами и швырнула к ее ногам.

— Вот плата за Шенонсо! Вы получите ее назад сполна, а ведь это единственное, что вас всегда заботило.

Диана молча взглянула мне в глаза и подобрала кошелек. И, не оглянувшись, ушла.

У меня перехватило дух, колени подогнулись.

Упав ничком на пол и закрыв лицо руками, я предалась скорби уже как истая флорентийка.

У нас во Флоренции принято после смерти любимого человека устраивать пирушку для родственников, друзей, соседей, чтобы за угощением вместе вспоминать усопшего. Рассказывают всякие случаи, связанные с ним, иногда смешные, порой грустные, а цель одна: чтобы человек, которого мы любили, побыл с нами еще немного. Радости жизни смягчают боль утраты и помогают смотреть вперед, в будущее.

Ничего подобного мне не было дозволено. Меченый и монсеньор утвердили даты начала и конца сорокадневного траура, и мне предписывалось запереться в особняке Клюни — ветшающем старом дворце, где августейшие вдовы Франции оставались лицом к лицу со своей утратой. Старинный этот обычай преследовал цель доказать, что овдовевшая королева не беременна — в противном случае это обстоятельство угрожало бы нарушить установленный порядок престолонаследия, особенно если бы вдова произвела на свет сына. В последний раз Генрих посещал меня в спальне за много недель до смерти, к тому же я приближалась к концу того периода в жизни, когда женщина способна понести дитя, но это не имело ни малейшего значения. Гизы распорядились, чтобы я соблюла обычай, и мне ничего не оставалось, как подчиниться.

Отдаленная от мира, в покоях, целиком задрапированных белым, я из чувства протеста надела черный, по итальянскому обычаю, траур и сделала своим гербом сломанное копье — хотя слуги, тщательно отобранные монсеньором, докладывали ему о каждом моем шаге. Мне полагалось рыдать, оплакивая свою участь, сетовать на волю Господню и свою беспомощность перед ней, а потом в конце концов смириться с неизбежным и искать прибежища для разбитого сердца в каком-нибудь благоустроенном монастыре или сельском доме. В конце концов, я больше не была королевой Франции. Мое место заняла Мария Стюарт, и можно было не сомневаться, что мой герб уже снимают со стен, дабы освободить место для ее герба. У меня были денежное содержание и земельные владения; пришло время, по примеру предшественниц, удалиться от мира.

Ничего другого от меня и не ожидали.

И я долго, очень долго раздумывала, не стоит ли поступить именно так. Это было бы несложно устроить. У меня есть Шенонсо. Я могла бы мирно стареть среди виноградников и фруктовых садов и не оглядываться на прошлое. Отчего бы мне не ухватиться за ту малую частицу счастья, которая только мне и осталась? Или мало жертв я принесла ради долга? В отличие от герцогини д'Этамп, которая по воле Дианы умерла в нищете, от королевы Элеоноры, которая после смерти моего свекра покинула Францию, никем не любимая и никому не нужная, я могла просто оставить двор и зажить новой жизнью, для себя, не занимая свой ум бурями, которые больше меня не касались.

И только одно мешало мне принять это решение — мысль о безграничном честолюбии Гизов, которые станут преследовать моего сына, а он, устрашенный неведомым, будет забиваться в угол, точно загнанный зверь. Мне не найти покоя, пока они будут править именем моего сына. Слишком долго я терпела их гнетущее владычество; мое место рядом с сыном, нашим новым королем.

Кто защитит его, если не я?

Я встала, отбросила вуаль. Дамы, впервые за много дней увидевшие мое лицо, остолбенели. Единственная камеристка, которую мне дозволили иметь при себе, моя верная Лукреция, улыбнулась.

— Ваше величество, — осторожно проговорила одна из дам, — вам нехорошо?

— Напротив. — После долгого молчания мой голос звучал хрипло. — Я совершенно здорова, а также голодна. Позаботьтесь о том, чтобы мне сегодня подали мясо. Мне безумно хочется мяса.

— Мясо?! — ахнула та.

Бульон, хлеб и сыр — вот и все, что полагалось есть вдовам; они ведь хрупкие существа, а мясное возбуждает кровь.

— Именно. И поторопитесь. Покуда я буду есть, можете уложить мои вещи, чтобы их перевезли в Лувр. Пошлите гонца сообщить моему сыну-королю, что я направляюсь к нему. Я была бы плохой матерью, если бы в это нелегкое время отказала ему в утешении.

Так я досрочно прервала траур и покинула особняк Клюни.

Мир изменился. За одну ночь Турнель превратился в обиталище призраков, в то время как Лувр был залит ослепительным светом расставленных по фасаду факелов. Факелы пылали, роняя золотые капли на смеющихся придворных, которые еще не так давно были преисполнены скорби. Во дворце царил праздник.

Мы с Лукрецией пробирались через толпу. Меня, укутанную в плащ, почти никто не заметил. Под оглушительную музыку я поднялась на второй этаж в свои покои, где уже дожидалась моя челядь. Анна-Мария бросилась мне навстречу и крепко обняла; Бираго бережно взял меня за руку и провел к столу. Одетый, как всегда, в алый флорентийский камзол, он выглядел исхудалым, беспокойство за меня прорезало морщинами угловатый лоб, но его присутствие служило ободряющим напоминанием о том, что у меня еще остались друзья.

Тем вечером за ужином Бираго рассказал, что монсеньор кардинал и его брат Меченый захватили управление страной, прибрав к рукам Совет, казну и армию, а также разослав об этом соответствующие воззвания. Они сделали себя регентами если не по должности, то по сути, узурпировав монаршие права моего сына.

— Но ведь Франциску уже пятнадцать! — возмутилась я. — Он в том возрасте, когда по закону может править сам. Как могли они так поступить?

— Он им позволил — подписал документ, дающий такое право, хотя едва ли понимал, что именно подписывает. — Бираго в смятении помедлил, опустив глаза. — Меченый увез его и Марию Стюарт охотиться в долине Луары, объявив, что им нужно отдохнуть от придворной суматохи.

Я молчала, потрясенная, стиснув кубок и с трудом сдерживая желание швырнуть его через всю комнату. Надо было мне вовсе не удаляться в Клюни; подчинившись обычаю, я дала Гизам прекрасную возможность стать фактическими правителями страны. Франциск пуглив и впечатлителен; неудивительно, что он подписал документ, тем самым отдав свое королевство Гизам. Он нисколько не разбирался в управлении страной, а уж Гизы позаботились о том, чтобы ему и вовсе незачем было осваивать эту науку.

— Это еще не все, — продолжал Бираго, переходя на итальянский, как поступал всегда, когда собирался сообщить нечто, не предназначенное чужим ушам. Звуки родной речи в его устах услаждали мой слух, но смысл услышанного не радовал. — Монсеньор издал эдикт против гугенотов. Коннетабль возражал, говоря, что сожжение на костре французов очернит доброе имя короля, но кардинал не стал его слушать и удалил от двора. Племянник коннетабля, Колиньи, также покинул двор, но перед тем выразил мне надежду, что вы не откажетесь принять его по возвращении.