Запах соли, крики птиц - Камилла Лэкберг

— Отдыхать посреди этого цирка? Едва ли. — Патрик запустил руку в волосы, которые уже и так были настолько растрепаны, что стояли дыбом.

Внезапно пронзительно зазвонил телефон, и Мартин с Патриком оба подпрыгнули. Патрик сердито поднял трубку и сразу положил обратно. После минутной тишины телефон зазвонил снова. Патрик с раздражением вышел в коридор и закричал:

— Черт подери, Анника, я же велел отключить мой телефон!

Он вернулся обратно в кабинет, с шумом захлопнув за собой дверь. Несколько других аппаратов полицейского участка непрерывно звонили, но при закрытой двери их было почти не слышно.

— Послушай, Патрик, так продолжаться не может. Ты уже просто на грани срыва. Тебе необходимо отдыхать. Ты должен есть. А сейчас тебе лучше пойти и попросить у Анники прощения, иначе тебе угрожает сглаз. Или семь лет несчастий. Или тебя лишат возможности лакомиться по пятницам Анникиными домашними кексами.

Патрик тяжело опустился обратно на стул, но не смог сдержать улыбку.

— Кексами, говоришь… Думаешь, она проявит такую беспощадность, что откажет мне в кексе…

— Может, даже не подпустит перед Рождеством к корзинке с домашними карамелями и помадкой… — Мартин кивнул с напускной серьезностью.

Патрик поддержал игру и широко раскрыл глаза.

— Нет, только не помадка, так подло Анника поступить не сможет!

— Думаю, сможет. Так что лучше сбегай и попроси прощения.

Патрик засмеялся.

— Ладно, я понимаю, попрошу. — Он еще раз запустил руку в волосы. — Я просто никак не ожидал такой… осады. Газетчики и телевизионщики просто с ума посходили. Похоже, у них совсем нет совести! Неужели они не понимают, что, атакуя нас таким образом, тормозят расследование! Ведь просто ничего невозможно делать!

— Я считаю, что за неделю мы успели очень многое, — спокойно ответил Мартин. — Мы опросили всех соратников Лиллемур, просмотрели все видеозаписи с того вечера, когда она исчезла, и проверяем каждую полученную наводку. Я считаю, что мы очень хорошо поработали. А с тем, что вокруг преступления возникла кое-какая дополнительная шумиха, связанная с шоу «Покажи мне Танум», мы ничего поделать не можем.

— А как тебе то, что они продолжают транслировать это дерьмо? — Патрик взмахнул руками. — Девушку убили, а они используют это как развлечение в лучшее эфирное время. А остальная часть Швеции сидит, прильнув к ящику, и пялится! Я считаю это жутким… — он запнулся, подыскивая подходящее слово, — неуважением!

— Ты снова прав, — сказал Мартин, теперь уже резче. — Но что мы, черт возьми, можем поделать? Мельберг и этот проклятый Эрлинг В. Ларсон пребывают в таком возбуждении от внимания СМИ, что их даже не посещает мысль закрыть программу, а следовательно, нам приходится работать, исходя из предлагаемых обстоятельств. Что есть, то есть. И я по-прежнему настаиваю: нам с тобой и расследованию пойдет на пользу, если ты немного передохнешь.

— Если ты думаешь, что я поеду домой, так не жди. На это у меня времени нет. Но мы можем пообедать в «Постоялом дворе». Это сойдет за краткий отдых? — Он бросил на Мартина сердитый взгляд, вместе с тем сознавая, что слова коллеги не лишены смысла.

— Ладно, сойдет, — согласился Мартин, вставая. — И заодно по пути ты сможешь попросить у Анники прощения.

— Да, мамочка, — сказал Патрик, взял куртку и вышел вслед за Мартином в коридор. Только тут он понял, насколько на самом деле проголодался.

Вокруг них, не переставая, звонили телефоны.

Она не могла заставить себя ходить на работу. Да этого и не требовалось — она по-прежнему пребывала на больничном, и врач советовал ей не торопиться. Но она выросла с сознанием того, что человек обязан работать, чего бы это ни стоило. По мнению ее отца, единственным приемлемым оправданием невыхода на работу было, если ты лежишь при смерти. Впрочем, сейчас именно так она себя и чувствовала. Ее тело функционировало — шевелилось, поглощало еду, мылось и механически делало все, что положено. А изнутри она словно бы умерла. Ей все было безразлично. Ничто не вызывало чувства радости или даже интереса. Все промерзло и омертвело. Внутри ее осталась лишь боль, становившаяся порой настолько сильной, что приходилось ходить, согнувшись пополам.

С тех пор как в дверь позвонили полицейские, прошло две недели. Едва услышав звонок, она каким-то непостижимым образом поняла, что он изменит ее жизнь. Каждый вечер, когда она ложилась, чтобы попытаться заснуть, у нее в голове проигрывалась роковая ссора. Она никак не могла отделаться от мысли о том, что их последний разговор вылился в ругань. Керстин безумно хотелось взять обратно хотя бы часть тех жестоких слов, которые она бросила в лицо Марит. Какое это теперь имеет значение? Почему она не могла просто оставить подругу в покое? Почему ей так упорно хотелось, чтобы та решилась открыто заявить об их отношениях? Почему это казалось ей таким важным? Ведь самым важным было то, что они обрели друг друга. То, что знают, думают или говорят посторонние, вдруг стало для нее настолько несущественным, что она даже не могла понять, почему когда-то, в далеком прошлом, которое вообще-то отделяли от настоящего всего две недели, считала это основополагающим.

Не в силах решить, чем себя занять, Керстин улеглась на диван и включила пультиком телевизор, потом натянула на себя плед, который Марит купила во время одной из своих немногочисленных поездок домой, в Норвегию. От него веяло причудливой смесью запаха шерсти и духов Марит. Керстин уткнулась лицом в плед и несколько раз глубоко вдохнула в надежде, что запах сможет заполнить все пустоты тела. Несколько шерстинок угодили в нос, и она чихнула.

Ей вдруг ужасно захотелось увидеть Софи. Девочку, в которой было так много от Марит и так мало от Улы. Софи приходила к ней дважды и изо всех сил пыталась утешить Керстин, хотя сама, казалось, вот-вот сломается. За эти дни Софи разом повзрослела, что сказалось даже на ее внешности, придав ей вид какой-то болезненной зрелости. Керстин хотелось бы сделать ее вновь юной, стереть эту взрослость, перекрутить часы назад, вернуть щенячью незрелость, положенную пятнадцатилетним девочкам. Но она исчезла навсегда. Керстин также знала, что теперь лишится Софи. Девочка этого еще не понимала и явно намеревалась держаться за подругу матери, но жизнь этого не допустит. С одной стороны, ее потянет ко многому другому, к тому, что возьмет верх, когда уляжется горе, — к друзьям, мальчикам, вечеринкам, к школе, ко всему тому, чему положено присутствовать в жизни подростка. С другой стороны, Ула сделает все, чтобы помешать им поддерживать отношения, и со временем Софи устанет бороться. Ее визиты постепенно будут становиться все более редкими, а потом прекратятся вовсе. Через год или два они станут здороваться при случайной встрече на улице, возможно, обмениваться несколькими словами, а потом отводить взгляды и разбегаться в разные стороны. Останутся лишь воспоминания о другой, совместной, жизни, воспоминания, которые, подобно тонкому туману, будут рассеиваться, если они попытаются их удержать. Софи она потеряет. Это неизбежно.