Невеста Франкенштейна - Хилари Бэйли

— Слышал, ты завтра нас покидаешь, Джонатан. Что-то я тебя не понимаю. Хочешь, чтобы я поверил, будто ты собрался преодолеть сотни миль при такой погоде, чтобы присутствовать на сеансе гипноза, и при этом ты намерен оставить очаровательную женщину, которую решил сделать своей женой и с которой провел здесь всего несколько дней?! Я рассчитывал на тебя, надеялся, что ты поможешь мне в управлении имением. Но гораздо важнее не это. Ты нужен миссис Доуни — вот в чем дело. У меня складывается впечатление, что ты сошел с ума.

— Видишь ли, отец, я должен поехать, — сказал я.

Надеюсь, ты не собираешься влюбляться в эту за морскую танцовщицу, — сказал отец, попав в самое яблочко. — Немая красотка — большой соблазн для мужчины, но призываю тебя — будь стойким. Я возлагаю большие надежды на твою женитьбу, и прибытие очаровательной Корделии Доуни наполнило радостью мое сердце. Лучше женщины не найти, будь у нее хоть десять тысяч фунтов годового дохода. Боюсь, миссис Доуни воспримет твой отъезд как знак того, что ты ее отвергаешь. А она, право, этого не заслужила! Мне бы очень не хотелось, чтобы ваша женитьба расстроилась.

— Этого не произойдет, отец, — заверил я его, что еще более испортило мне настроение, ибо я наполовину солгал, хотя и не хотел себе в этом признаваться, — именно это больше всего и выводит человека из себя. К тому же отец мой поверил тому, что я сказал, а от этого мне стало еще тяжелее.

Бал оказался превосходным, однако я не буду здесь описывать свечи, платья дам или музыку. У меня возникло ощущение, что Корделия держала меня на расстоянии, и мне не особенно приятно было смотреть, как легко она отплясывала польку или котильон с местными кавалерами. Хорошо еще, что в те времена в нашем отдаленном уголке вальс считался неприличным танцем, ибо, если б я увидел, как она кружится в чьих-то объятиях, ничто не удержало бы меня от взрыва. Как бы то ни было, вид Корделии, весело танцующей с другими кавалерами, не прибавлял мне радости. Мрачное настроение — наш неизменный попутчик, когда мы отправляемся в сомнительное путешествие.

На следующий день я уехал из дому, когда все еще спали.

К полудню я был уже в Лондоне, забрызганный грязью с ног до головы, с лошадью, которая едва не падала подо мной. Отведя измученное животное в конюшню, я направился прямо к месту проживания Уиллера на Фаррингтон-роуд, но его хозяйка угрюмо сообщила, что господин уже ушел: собрал свой саквояж и сказал кучеру в карете с гербом на боку, чтоб тот вез его на Гросвенор-сквер. Я направился на Рассел-сквер в надежде найти Марию, но там мне сказали, что она поехала с визитом в особняк Нотткатта на Гросвенор-сквер. «Так вот где состоится сегодняшнее мероприятие», — подумал я и отправился вслед за всеми на Гросвенор-сквер, в один из самых лучших особняков, сверкавший необычайной роскошью и великолепием. Дверь мне открыл лакей в ливрее, который вопросительно посмотрел на мой заляпанный грязью дорожный костюм.

Ссылаясь на имя мистера Нотткатта, я добился-таки разрешения пройти в огромный холл, отделанный мрамором и увешанный картинами, где в камине ярко горел огонь, а в кожаном кресле напротив камина скучал привратник. Холл оказался настолько большим, что там поместился бы, наверное, целый этаж дома, в котором жила миссис Доуни, и еще бы осталось место, где можно было бы развесить белье после стирки. При виде такого роскошного дома я стал лучше понимать, почему Уиллер так боялся поссориться с его хозяином.

Швейцар, выглядевший более представительно, чем иной премьер-министр, доложил о моем приходе и повел меня наверх по мраморной лестнице, затем по устланным коврами коридорам с горящими свечами в огромных подсвечниках к двери, около которой он остановился и постучал. Ответа не последовало — и он постучал снова. После небольшой паузы дверь открылась на маленькую щелочку — эта несколько вороватая манера вряд ли соответствовала величию самого здания. В двери показалось лицо Аугустуса Уиллера. Увидев меня, он посмотрел как-то подозрительно и настороженно и не сделал никакого движения, чтобы приоткрыть дверь пошире. Получив от Уиллера два письма, в которых он умолял меня приехать, я решил, что он примет меня как спасителя. Но дело обстояло совсем иначе.

— Вы разрешите мне войти, Уиллер? — спросил я, хотя он не имел никакого права меня не впустить. Гипнотизер без особой охоты, как мне показалось, открыл дверь, и я вошел. Он сразу же плотно закрыл ее за мной.

Должно быть, это была одна из самых маленьких комнат в доме, хотя площадь ее составляла не менее двадцати квадратных футов. Она оказалась очень хорошо обставленной, выдержанной в синих и золотых цветах. На полу лежал прекрасный китайский ковер, несомненно очень дорогой, позолоченное французское зеркало висело над камином. Люди, находившиеся в комнате, видом своим явно не соответствовали ее стилю.

В центре комнаты в шезлонге напротив камина лежала Мария Клементи. На ней был свободный синий халат в арабском стиле, неубранные волосы ниспадали ей на плечи. Она была бледна, казалась вялой, даже несколько измученной и все же, как всегда, прекрасной. Габриэль Мортимер в своих бордовых брюках и куртке, небрежно развалившись, полулежал в кресле. Одну ногу в блестящем ботинке он водрузил на табурет. Кудри его напомажены были не менее обычного, и цепочка от часов не уменьшилась в размерах. Он уставил свои черные порочные глаза на Марию, и меня он едва удостоил взглядом.

Рядом с камином я заметил высокую фигуру молодого мужчины, одетого в щеголеватый вельветовый пиджак темно-красного цвета. Это, как я понял, и был мистер Нотткатт. Волосы и усы у этого джентльмена были желтыми, как масло, лицо бледное, вытянутое, лишенное какого-либо выражения, а рот довольно маленький и безвольный. Одного взгляда на Джона Нотткатта мне оказалось достаточно, чтобы его невзлюбить. Передо мной стоял человек, которому богатство и положение в обществе с ранних лет дали все, что он хотел, но не могли дать того, что мы более всего ценим в жизни, — любовь и заботу родителей и преданность настоящих друзей. Этих ценностей часто бывают лишены как чрезвычайно богатые люди, так и изнывающие от бедности семьи. С самого рождения отданный под опеку слуг, которые во всем ему потакали, он привык, что любой его каприз удовлетворяется, и рядом с ним не было никого, кто был бы способен ему противостоять. Не привыкший ни работать, ни думать, не приученный к самоконтролю, Нотткатт стал человеком пустым. Скука являлась основным его врагом, а в борьбе с ней все способы и средства для него оказывались хороши. Между тем ему моя внешность понравилась не более чем мне его. Он удостоил мою запачканную одежду презрительной улыбки, которую я должен был воспринять как оскорбление.

Уиллер, впустив меня, поспешно пересек комнату, подошел к окну с тяжелыми шторами и сел к ним настолько близко, будто хотел спрятаться в их складках.

В комнате стояли тарелки и разные блюда с остатками пищи. На китайском столике находились бутылки с вином и склянка с желтоватой жидкостью, которую я принял за настойку опия. Воздух был тяжелым из-за того, что в комнате курили. По позам присутствовавших гостей можно было сказать, что все они уже давно пребывают в таком положении и уже не один час здесь не наблюдалось никакого движения. Казалось, солнце замерло на небосклоне — время перестало существовать.