David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

— В нем есть значительный элемент театральности. Концерты иногда называют свиданиями, между… знаете, исполнителем и его аудиторией. Ключевое слово тут — «между». Я хочу, чтобы это больше напоминало полноценные отношения.

— Но ваш главный дар как раз всегда и был в том, чтобы, стоя на сцене и ничего особенного не делая, притягивать всех к себе? Вы всегда осознавали в себе эту способность к коммуникаци?

— Да, есть особый язык тела, который используется на сцене. Мне стоит поблагодарить Линдси Кэмпа за обучение. Это он показал мне, как сократить количество движений до самого необходимого, но чтобы каждое движение имело значение.

— Разве не странно смотреть в зал и видеть собственное прошлое: группки людей, одетых, как Зигги или как Изможденный Белый Герцог?

— Да. Я сейчас по крупицам собираю одежду для грядущего тура, и я нашел кое-что из прошлых костюмов, абсолютно то, что мне надо сегодня. Я не скажу, что это, но готов предположить, что если зрители перед концертом хорошенько пороются в своих гардеробах, они могут найти правильную вещь.

— Знакомо ли вам чувство соперничества с другими музыкантами или другими людьми?

— У меня раньше было очень сильное чувство соперничества с Миком (Джаггером) — мы с ним были почти как на ринге. Но это развеялось в последние годы, потому что мы осознали, думаю, что оба добились всего, что, как нам казалось, мы хотели.

— Когда вы в последний раз по-настоящему злились?

— (Долгая пауза.) Интересный вопрос… об RCA мы говорить не будем. Думаю, в последние несколько лет они были главной причиной моей ярости. Не могу вспомнить момент, когда я действительно был зол. Похоже, это еще одна эмоция, которую я всегда умел контролировать. Мне, наверное, и стоило бы почаще выпускать пар, но я этого не делаю. Я могу принять любое… Все кажется мне таким преходящим, что не может взволновать меня по-настоящему. Последним, на что я конкретно разозлился, была реакция RCA на альбом «Low». Я сначала впал в страшную ярость, а потом в депрессию на месяцы. То, как они обращались с этим альбомом, как на него реагировали, было просто ужасно. Это было омерзительно, потому что я понимал, насколько они не правы. Они, очевидно, потеряли всякие представления о том, что такое современная музыка, потому что это… Во всех смыслах, это было просто превосходное произведение. Это было просто круто.

— Вы все еще боитесь летать?

— Нет, последние лет пять я летаю постоянно.

— Как вы с этим справились?

— Это просто казалось таким своеобразным… такая глупость. Летать, например, гораздо безопаснее, чем водить машину, а я все время за рулем. Впервые я сел на самолет ради Игги Попа. Я никак иначе не мог попасть на его тур: кораблей не было, а подвести его я не мог. Вот ради этого я впервые после этих лет решился лететь — чтобы стать пианистом.

— И как прошел этот первый полет?

— Замечательно! Просто очень хорошо. Я с тех пор несколько раз побывал в кабине пилотов, и я уверен, что если бы все, кто боится летать, могли сидеть в кабине пилотов на посадке и взлете, им стало бы гораздо лучше, серьезно. Впрочем, пару раз я оказался в кабине, где были пилоты из Америки, и был просто в ужасе, что им доверили такую ответственность. Эти ковбои водят самолеты, словно диких лошадей объезжают. (Изображая типичный техасский акцент.) Они говорят: «Иисусе, ну и ночка у меня вчера была», и я думаю: «О боже!»

— И последний странный вопрос. Какое, по-вашему, самое страшное преступление на Земле? Какой грех кажется вам наиболее тяжким?

— (Надолго задумывается.) Видеть, как человек ограничивает свои возможности, работая на кого-то другого, и видеть, как это принимается как должное.

— Видеть, как принимаются унижения.

— Да, я правда считаю, что это преступление, и это происходит на наших глазах, и, возможно, главная причина большинства проблем в обществе.

На этом наша официальная беседа закончилась — не считая краткого обмена впечатлениями от «худшего полета в моей жизни» и сердечного прощания. Боуи известен — или был известен — тем, что говорил своим собеседникам то, что они хотят услышать, и льстил им, позволяя считать их предположения ближе к правде, чем они, возможно, были на самом деле. И за время нашего разговора он ни разу не высказал решительное несогласие с тем, что я говорил. Известно про него также, что все, что он говорит сейчас, может оказаться неправдой уже через минуту. По меньшей мере, он человек невероятного внешнего обаяния, по большей — он показался мне человеком, прошедшим через крайне плохие, опасные, странные времена и вышедшим из них не то чтобы целым, но гораздо более мудрым. В те дни, когда он был моим кумиром, он, возможно, этого не стоил. Но я готов сказать, что сейчас он заслуживает восхищения.

Чарльз Шейар Мюррей. 29 сентября 1984 года, газета «New Musical Express» (Великобритания)