Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

— Я вас подвела. Я же все понимаю…

— А мы это даже не помним! Забыли! Начнем завтра заново, ты все исправишь! Налейте ей водочки там! Пусть расслабится!

Из темноты, ломая сучья и слегка чертыхаясь, вышел Хрусталев.

— О! Наш оператор пришел! Наконец-то! — И Будник вскочил и картинно раскланялся. — Тебя, Витя, на фестиваль бы сейчас! Там женщины — просто оближете пальчики!

— Зачем их облизывать? Лучше салфеткой, — угрюмо сказал Хрусталев. Быстро выпил и снова налил.

— Попробуй, Марьяна, — шепнула ей Инга. — Тут страшного нет ничего. Как микстуру.

Ей нужно было поймать его взгляд, но он отворачивался, разговаривал с гримершами, с Сомовым, с кем-то еще… Теперь уже точно: все кончено. Кончено! А как дальше жить? Она не актриса, и это понятно. Она подвела всех тем, что согласилась приехать сюда и сниматься в картине. Но все еще можно исправить: уехать, сказать, что одумалась, что ей так стыдно… Но разве их ночи, и все их объятья, и голос его, и тяжелые руки, которыми он так ласкал ее, — это ей разве приснилось? Ведь было же, было! Он даже сказал: «Не могу без тебя». Нет, это сказала она: «Не могу». Но он ведь ответил: «Я тоже». Я тоже! И что вдруг случилось? На что он обижен?

— Ну, быстро, Марьяна! Глотком одним — р-р-раз! — прикрикнула Инга.

Она опрокинула стопку.

— Вот умница!

Дышать стало нечем.

— Водички ей дайте! Холодной водички!

— Пройдет и само, пусть колбаской закусит!

Вокруг засмеялись. А он не смеялся. Он даже и не посмотрел в ее сторону. Он, кажется, просил Люсю Полынину извинить его за то, что он все время орет. А пьяная Люся ему говорила, что так вот и нужно: орать на площадке. Потом он сказал:

— Люська — чистое золото!

Они обнялись, посидели, обнявшись, и он подозвал к себе, кажется, Мячина. А Люся ушла за горячей картошкой. Чуть поодаль стоял Кривицкий и разговаривал с Таридзе. Инга зачем-то начала кокетничать с ее братом Санчей. Вот это совсем ни к чему: он стесняется. Марьяна вылезла из-за стола и сбоку подошла к Кривицкому:

— Федор Андреич! Мне очень вам нужно сказать… Очень нужно!

Он положил ладони на ее хрупкие плечи и строго посмотрел в мокрые глаза.

— Марьяна! Без рева! Все будет в порядке!

— Какой там порядок? Я просто бездарность.

— А я говорю тебе: будет в порядке! Ты слушайся старших и не возражай!

— Я лучше уеду.

— Куда ты уедешь?

— Домой. Вы возьмете другую актрису. Нормальную, с опытом…

— Я здесь решаю, кого мы возьмем, а кого мы оставим!

— Но я ведь весь фильм вам могу погубить!

— Вот этого я, извини, не позволю. Как только увижу, что ты не годишься, так сразу — коленом под зад! Поняла?

Она улыбнулась сквозь слезы. Таридзе достал из кармана штанов мандарин.

— Пускай еще выпьет! — решил вдруг Кривицкий. — И сразу в постель! Чтобы мысли не лезли. Эй, кто там! Актрисе еще одну рюмку и хлеба с селедочкой! Ну, и маслинку. И все. Перед сном наедаться нельзя. Мне Надя дает перед сном одно яблоко. Голодным ложусь, но зато сплю — как мертвый!

Она опять выпила и закусила кусочком селедки.

— Теперь иди спать, — велел ей Кривицкий. — И чтобы без рева!

Глава 31

Хрусталев видел, как она уходила, видел, как Кривицкий вернулся к столу с растроганным лицом и выпил томатного, с мякотью, сока. Он видел свою бывшую жену, которая смеялась, закинув голову, а бледный от лунного света Пичугин ей что-то рассказывал и торопился. Вот это бы все и снимать! Этот стол с бутылками водки, батонами хлеба, соленой капустой и салом, и сыром, и Люсиными знаменитыми драниками, и целой огромной бараньей ногой, которую кто-то запек еще дома, а здесь ее съели, но не до конца, поскольку уж слишком всего было много. Снимать и снимать, не давать им исчезнуть. И чтобы никто из них не умирал. Странные мысли одолевали Хрусталева. Словно он готовился к чему-то новому, и поэтому должен был разобраться с тем, что не позднее чем завтра станет его прошлым. Он готовился к будущему, которого, наверное, заслуживал, но здесь, в его настоящем, все было запутанным, несправедливым. Если бы можно было хоть на десять минут увидеть Аську! Прижать к себе этот кудрявый затылок. Она сейчас там, в коммуналке, в жару. Ее бы хоть в лагерь какой-нибудь вывезти! Но Инге, конечно, на все наплевать, карьера важнее. А он, ее папочка? Ребенок растет как сорняк под забором. Он почувствовал, что ком подступил к горлу, и выпил две рюмки холодной настойки. Таридзе настаивает на чесноке, лимоне и травах. Хороший мужик. Егор, кстати, тоже совсем не плохой. И правильно он ему врезал за девочку. Опять этот ком. Зачем они водку ей дали, кретины! Он подозвал к себе пьяного Мячина, который тут же подсел к нему на лавочку так, словно ничего и не случилось.

— Егор, извини. Зря я так наорал.

Егор равнодушно кивнул:

— Да неважно! Она ни при чем, это я виноват. Не смог ничего объяснить. Смотри — вот Кривицкий! Мы все издеваемся, а он приходит и делает фильм! Без всяких там этих дурацких нюансов. И фильм получается, люди довольны. А мне чемодан этот красный важнее, чем все остальное! Я просто кретин. Куда я полез? Я здесь все запорю.

— Ну, все не запорешь! Тебе не дадут.

Егор шмыгнул носом.

— Да брось успокаивать! Давай лучше выпьем. Гори все огнем!

Ну вот, помирился с Егором. Остались лишь Инга с Марьяной. Но этим он завтра подарит по белой ромашке. Пускай погадают, кого он там любит. А будет ли завтра-то? Кто его знает? Инга смотрела на него долгим испытующим взглядом. Она что-то чувствует. Так всегда было. Любую измену, дурацкую, глупую, которой никто не придал бы значения, она сразу чувствовала. Презирала. Вот так вот и лопнула жизнь. А была ведь! Он поднял стакан над столом:

— За тебя!

Она усмехнулась и вскоре ушла. Опять презирает, конечно. А, пусть!

Инга его не презирала. Все было гораздо сложнее. Иногда по ночам она вдруг просыпалась оттого, что сердце начинало колотиться и словно пыталось разорвать ей грудную клетку. Она знала, что только один человек мог успокоить ее. Самым что ни на есть простым способом. Но этого человека рядом не было. Этот человек спал с другими женщинами, и успокаивал других женщин, и вдыхал в