Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

окинул ее всю злыми и жадными глазами. Егор Мячин прав, что таких не бывает.

— Не знаю. Я этого не говорил.

Конечно же, он говорил, но неважно.

— Можно, я позвоню? — спросила она.

— Сегодня? Да, можно. Звони, буду ждать.

В павильоне возились с декорацией. На переднем плане колосилась пшеница и стоял колченогий стол с двумя скамейками. На одной из скамеек расположился народный артист Будник, лениво читая «Советский экран».

— Кто свет здесь поставил? — спросил Хрусталев.

— Ну, я свет поставила. Что ты орешь? — И Люся Полынина так улыбнулась, что он растерялся. Вот это характер! Ну, не обижается, хоть ее режь!

— Опять напортачили! Я ведь просил: не ставь мне «лучи». Тут же «зарево» нужно!

— Ну, ставь свое «зарево», — Люся вздохнула.

— А ты иди драники жарь, хорошо?

И тут появился Кривицкий. Летний белый пиджак сидел на нем безукоризненно, лицо пахло нежным лосьоном. Он царственно окинул взглядом павильон и попросил одного из осветителей принести ему пляжное кресло.

— Хотел бы, как люди, сидеть, но увы! Егор! Все готово?

— Да вроде бы все.

— Тогда начинаем. А где же актриса?

— Идем мы, идем! — хлопотливо отозвалась из коридора Регина Марковна. — Веду вам актрису! Веду, не волнуйтесь!

Кривицкий приподнялся на лежаке. Мячин судорожно засучил левый рукав рубашки, как будто готовился к бою. Регина Марковна, испуганно и одновременно грозно, как умела только она, подтолкнула к лежаку Марьяну.

— Вот, Федор Андреич! Знакомьтесь! Марьяна.

— Мне очень приятно, — сказал дружелюбно и мягко Кривицкий. — Еще оператору нужно представить.

— А мы с ним знакомы! — Марьяна смутилась. — Случайно. Он сделал мою фотографию, когда я сидела на лавочке в парке.

— Охотно вам верю. У нас оператор — художник, ценитель большой красоты. И лавочки он ни одной не пропустит. При этом заметьте, вполне бескорыстно.

Хрусталев почувствовал, что если Кривицкий скажет еще одно слово, он вместо копчика сломает ему шею. Но выручил Мячин.

— Марьяна! Садитесь! Геннадий Петрович! Готовы?

Марьяна осторожно опустилась на краешек скамейки, раскрыла ученическую тетрадку, помусолила во рту карандаш и принялась бормотать про себя:

— Кувалдиных — двое, Оханькиных — двое. Тамарка — одна… Ефросинья с племянником… Ох, Миша! Боюсь, что кого-то забуду!

Будник, сдвинувший кепку на затылок, подошел к ней и картинно отставил назад обутую в остроносый ботинок ногу.

— Маруся! Постой! Ни к чему эта свадьба. И время совсем неудачное выбрали.

— Куда уж удачнее, Миша! Сентябрь. Тепло, как в июле, и фруктов полно!

— Нет, я не об этом. Зачем нам жениться?

— А как же? Я платье купила. Подарки… И люди готовятся…

— Пусть не готовятся! Подарки сама себе купишь! Сама!

— Ты что, Миша, больше не любишь меня?

И Марьяна так посмотрела на Геннадия Петровича, что у Кривицкого, привставшего на лежаке, увлажнились глаза.

— Маруся! — сказал тихо Будник. — Не надо!

— Прошу тебя, Миша… Ты только не ври…

— Не будет у нас с тобой свадьбы, Маруся.

Народный артист круто развернулся и, вздымая остроносыми башмаками щедро разбросанную по настилу бумажную пшеницу, удалился.

— Все! Снято! — почти заревел Егор Мячин. — Спасибо, Марьяна!

Кривицкий, опершись на подставленную ему богатырскую руку Регины Марковны, тяжело и величественно встал со своего лежака.

— Да! Просто прекрасно!

Он обнял Марьяну и крепко потряс руку Буднику. Сам Будник казался немного растроганным.

— Какая партнерша-то, а? — Кривицкий окинул Марьяну внимательным взглядом.

Поймав этот взгляд, Хрусталев на секунду застыл, как человек, которому на ухо сказали что-то неожиданное и ему требуется время понять, что именно он услышал, но тут же лицо его приняло прежнее непроницаемое выражение.

— Пока вы тут в этих телячьих восторгах, — сказал он негромко, обращаясь якобы к одному Мячину, — пойду покурю в коридоре.

Навстречу ему спокойной походкой довольного собой человека шел Цанин. Хрусталев почувствовал внутри отвратительную мелкую дрожь страха.

— А! Виктор Сергеич! — сказал бодро Цанин. — Когда Магомет не приходит к горе, гора, так сказать, к Магомету сама…

— Кто? Вы — Магомет? — Хрусталев говорил грубо, но руки его стали ледяными и влажными. — Опять вы ко мне?

— Да, к вам. Но не только. Я по дороге зашел к директору вашей новой картины, к Гие Ревазовичу. Сердечный, внимательный он человек. Хотя и сидел по статье… Сами знаете. Но мы углубляться не будем. Он мне рассказал, кстати, фактик один… Про драку, случившуюся на площадке.

— Про драку? Какую? Когда? Кого с кем?

— Какой вы забывчивый! Вашу ведь драку!

— С чего это Гия вам вдруг рассказал?

Хрусталев сжал руки в кулаки, по-прежнему не вынимая их из карманов.

— Он вас выгораживал! Не беспокойтесь! У них, у кавказцев, своя психология: когда мужик злится, он бьет тебя в морду. А вы крепко злились, как я понимаю. За что же вы так режиссера избили?

— Я не избивал его. Мы подрались, но нас растащили. На этом и кончилось.

— Тогда я иначе спрошу, вы за что набросились на человека?

— Набросился он. Я ответил ему.

— Какая же муха его укусила?

— Жена изменяла со мной. Вот и все.

— Ах, вот как! Она изменяла ему, и с вами при этом! С его лучшим другом?

— Не лучшим.

— Но все-таки другом, ведь правда?

Наконец, Хрусталев не выдержал:

— Скажите, зачем вы пришли? Что вам нужно?

— Подробности, Виктор Сергеич! Подробности!

— Какие подробности? Гибели Паршина? Но я же вам все рассказал!

— Нет, не все. Ведь Паршин минут за пятнадцать до смерти был в комнате с кем-то. Он не был один.

— Но это не я! Я ведь не поднимался!

— Об этом мы с вами и поговорим. Не здесь, не сейчас. Завтра, в десять часов. В моем кабинете. Вы знаете адрес. А вот и повесточка вам, не теряйте.

И медленно, глядя в глаза Хрусталеву, раздвинул в улыбке широкие губы.

Нужно было отыскать Гию. Гию Ревазовича Таридзе, директора картины. Гия не станет ничего скрывать и расскажет, о чем они говорили с Цаниным. Он человек открытый. Прошел огонь, воду и медные трубы. Конечно, он тоже боится. Еще бы! С такой биографией! Но он расскажет.

Гия сидел в «стекляшке» и, погруженный в задумчивость, ел сосиски с горошком.

— Он был у тебя, этот Цанин? — спросил Хрусталев.

Гия молча кивнул.

— Они мне шьют дело, — сказал Хрусталев. — Как будто бы я убил Паршина. Бред!

— Молчи. Ни на что ему не отвечай. Упрись и молчи.

Перед Таридзе стоял графинчик с водкой. Хрусталев плеснул себе на дно стакана, выпил.

— Ты понял меня? — спросил тихо Таридзе.

— Я понял.

— Они ничего не докажут. Тебя ведь там не было, в комнате Паршина.

— А если бы я даже был там?