Разбойник - Керриган Берн

– Тогда помоги нам обоим господь!

Темный глаз Блэквелла вспыхнул на мгновение, прежде чем его жесткий рот накрыл ее губы. Его поцелуй походил на наказание, только Фара не понимала за что. За то, что он хотел ее? Или за то, что его хотела она?

Когда давление стало чрезмерным, Фара издала страдальческий стон, и Дориан прервал поцелуй.

– Черт бы тебя побрал, – сказал он и снова набросился на ее губы.

Впрочем, на этот раз он был более осторожен. Не нежен, но давление его рта подарило Фаре новое удовольствие, какого она раньше не испытывала. Дориан целовал каждую частичку ее губ – их уголки, кайму, мягкую полноту, пожирая ее со сноровкой опытного мужчины. Но вместо того, чтобы действовать более жестко, он замедлил движения.

Блэквелл пробовал ее на вкус, как человек, отмеряющий и потягивающий хороший скотч. Там, где его рту не хватало умения, он прибегал к врожденному мастерству.

Наконец эти твердые губы смягчились, раскрылись над ее ртом, и его язык толкнулся в ее сжатые губы, требуя впустить его. Дрожь Дориана начала утихать, хотя напряжение, сковавшее мышцы под сюртуком его отличного костюма, усилилось.

Фара со стоном прильнула к нему, ее мускулы плавились под натиском его тела. Если их супружеская близость станет чем-то вроде этого влажного, испытующего поцелуя, то она будет с нетерпением ждать ее.

Пальцы Дориана ослабили карающую хватку на ее запястьях, тонкая кожа перчаток отодвинулась от ее кожи, и он приподнялся настолько, чтобы иметь возможность посмотреть на Фару сверху вниз.

В разгар растущего в них безумного желания вдруг расцвел спокойный миг. Миг тишины и приятия. Его недоверчивый взгляд искал ее лицо, а его губы приоткрылись, словно какое-то признание вертелось у него на языке, но не могло прорваться сквозь жесткость рта.

– Что случилось, Дориан?

– Не называй меня так, – мягко предупредил он. – Только не здесь.

– Но как же тогда мне тебя называть? – спросила Фара, озадаченная тем, что интимность его имени может быть запрещена интимностью их брачного ложа.

– Муж. – Это слово ласково коснулось ее щеки. – Называй меня мужем.

Фара почувствовала, как робкая улыбка тронула уголок ее губ.

– Ну тогда, что случилось, муж?

– Твой рот, – признался он со всем благоговением святого и страданием мученика. – Я мечтал о твоем рте. – Рука Дориана поднялась к ее лицу, и его дыхание сбилось, когда пальцем в перчатке он провел по ее нижней губе. – Я представлял, как твои уста произносят это слово больше раз, чем ты можешь предположить.

Тронутая его словами, Фара крепче сжала губы. Могло ли быть, что Дориан Блэквелл нуждался в ней не только ради своих коварных планов, но еще и хотел просто жить с нею? Ей так хотелось, чтобы он снял свои перчатки – хотелось больше всего на свете, но она понимала, что лучше его об этом не просить. Фара желала, чтобы его кожа касалась ее кожи, чтобы исходящее от него тепло, которое она так и чувствовала, было поглощено ее плотью. «Может быть, когда-нибудь, – подумала она с надеждой, – но не этой ночью».

– Еще раз прижмись ко мне всем телом, муж, – пригласила она. – И снова меня поцелуй.

Его глаза впились в ее губы, и он отпустил ее другую руку.

– Только не тянись ко мне, – предупредил он.

Фара кивнула, снова вцепившись пальцами в покрывало. Положив руки по бокам от ее головы, Дориан оперся на нераненную ладонь, чтобы осторожно опустить свое тело. Глаза их встретились – оникс и лед, и он потянулся к Фаре, как набожный человек тянется к религиозной реликвии или безбожник – за спасением.

Фара не смела моргнуть, боясь потерять его. И того, что этот миг – первый в своем роде – ускользнет из ее рук, а ведь сейчас Дориан Блэквелл приподнял завесу тайны и не использовал слова, чтобы властвовать над тенью и сбивать с толку. Вместо этого он шептал ей на ухо правду.

Ни один из них не дышал, когда его длинный, тяжелый торс прижался к ней. Даже сквозь слои его одежды и стягивающий ее грудную клетку корсет Фара чувствовала силу, которую Дориан старался сдерживать.

Оба охнули, когда его бедра опустились в колыбель ее бедер, заставляя их раздвинуться шире. Толстый стальной жезл прижался ко входу в ее лоно, и даже сквозь брюки Фара ощутила его жар. Он пульсировал в одном ритме с ее сердцем, и эти легкие движения посылали волны удовольствия в ее уже разгоряченное женское естество.

Широко распахнув глаза, Фара с такой силой вцепилась в покрывало, что заболели пальцы.

– Ты испугалась, Фея… то есть Фара?

– А ты? – выдохнула она. – Я должна испугаться?

– Да!

У нее было времени подумать, на какой из ее вопросов ответил Дориан, потому что в это мгновение его голова опустилась, чтобы снова завладеть ее ртом.

– Я хочу увидеть всю тебя, – потребовал Блэквелл, прежде чем снова проникнуть языком в ее рот, лаская ее отзывчивый язык глубокими, восхитительными движениями. Не прерывая слияния их губ, он дернул за шнурки корсета и освободил ее грудную клетку. От этого его восставшая плоть сильнее ударилась о ее лоно, и Фара по напряжению его лица поняла, что до Дориана, по крайней мере, донеслось эхо того удовольствия, которое испытала она.

Когда корсет перестал сдавливать ей грудь, Фара с удовольствием наполнила легкие воздухом, как она поступала всегда, только на этот раз воздух был полон его мужского аромата и тепла его дыхания.

Вдруг горло у Фары перехватило и воздух задержался внутри, потому что она вспомнила о своем сокровище.

– Погоди! – вскрикнула она прямо у его рта, поворачивая голову вбок. – Погоди!

Но она опоздала. Дориан уже отодвинулся назад, чтобы осмотреть свою находку, пристегнутую к ее корсету. Сжав ее в кулаке, он уставился на нее с тем же ужасом, какой охватывает человека после смертельного укуса гадюки.

– Я… Я… прошу прощения, – прошептала Фара.

– Почему? – спросил Дориан, проводя большим пальцем в черной перчатке по сложенной, выцветшей полоске клетчатой ткани с какой-то странной напряженностью. Не похоже, что находка рассердила его, но и не обрадовала. Он хотел спросить, почему она до сих пор хранит этот кусок пледа? Или почему она извинилась?

Почему она не спрятала от Дориана плед, это воспоминание о другом браке? О совсем иной первой брачной ночи, скрепленной лишь несколькими целомудренными поцелуями и клятвой верности.

Полной противоположности ночи нынешней.

Они смотрели на кусок пледа, на память о давно умершем мальчике и о любви, которой не могло больше быть.

– Я пообещала никогда не расставаться с ним, – рискнула признаться Фара. – Ты сердишься?

Дориан посмотрел на нее, потом – снова на плед, стараясь не измениться в лице.

– Нет, – вымолвил он, возможно даже более горячо, чем хотел, бережно переложив сложенный кусок пледа к лампе. – Возможно, этот плед может теперь стать символом нас обоих – его и меня. Как напоминание о том, что связывает нас.