Мудрость сердца - Генри Миллер

– Стоит ли это того? – вмешался я в его речь.

– Возможно, вы правы, – сказал он, ероша пожелтевшими от табака пальцами свои густые вьющиеся волосы. – Я хочу попросить у вас одну сигарету, – сказал он. – Мои все кончились.

Пока мы давали ему прикурить, он завел еще одну историю.

– Послушайте, – сказал я, – может, вы расскажете ее покороче, я устал до смерти.

Мы двинулись черепашьим шагом через улицу ко входу в гостиницу. Он уже раскрутил историю, когда я взялся за ручку двери, намереваясь ее оборвать. Мы стали на прощание пожимать друг другу руки. Но тут в голову ему пришло пересчитать свою мелочь.

– Знаете, мне все-таки придется занять у вас три цента, – сказал он.

– Да вот, пожалуйста, возьмите два доллара, – сказали мы с Ратнером одновременно.

Нет-нет, этого не надо, иначе он снова запьет. А начинать сейчас он не хочет – ему нужен небольшой отдых.

Ничего не оставалось, как отдать ему три цента и все остававшиеся у нас сигареты. Ратнер с болью в сердце вручил ему три монетки.

– Возьмите хотя бы полдоллара? – сказал он. – Позавтракаете нормально утром.

– Если вы дадите мне половину доллара, – сказал он, – я, наверное, пойду куплю свечки и поставлю их у памятника Роберту Э. Ли чуть дальше по улице. Сегодня день его рождения. Люди о нем забыли, а я уважаю память о нем. Он был больше чем военачальник – человек огромной тактичности и ума. Вообще-то, я в любом случае пойду его навещу, прежде чем завалиться спать. Сон не так уж и важен. Я пойду к памятнику и немного поговорю с ним. А весь остальной мир пускай спит! Видите ли, я что хочу, то и делаю. И в этом смысле богаче любого миллионера…

– Тогда ничего больше для вас мы сделать не можем, верно? – сказал я, оборвав его. – У вас есть все, что надо, вы здоровы, вы, можно сказать, счастливы…

Не успел я произнести «счастливы», как лицо его исказила гримаса, и он, схватив обе мои руки железной хваткой, шатнул меня к себе и, глядя в лицо глазами, которые я никогда не забуду, взорвался:

– Я счастлив? Слушайте, вы же писатель – уж вам ли не знать. Вы же понимаете, что я лгу как сапожник. Счастлив! Да ты, дорогой, видишь самого несчастного человека на свете. – Он замолк, чтобы стряхнуть с лица слезинку. Он по-прежнему крепко держал меня за руки, по-видимому вознамерившись заставить выслушать его до конца. – Я ведь столкнулся с вами сегодня вечером не случайно, – продолжал он. – Я увидел вас обоих и сразу же оценил. Вы ведь оба люди искусства, вот почему я вам навязался. Я всегда сам выбираю людей, с которыми мне хочется поговорить. Нет, конечно, я не терял очки в баре и не поручал дилеру продавать машину. Но все остальное, о чем я рассказывал, – правда. Я только болтаюсь пешедралом тут и там. Я действительно вышел из тюрьмы несколько недель назад. И они по-прежнему присматривают за мной – поручили местным топтунам. Одно неверное движение, и они снова меня засадят. Я вожу их по кругу. И если зазеваюсь и засну где-нибудь на скамейке – пиши пропало, тут же сцапают. Но меня они не проведут. Я просто прохаживаюсь по городу, а когда захочу, пойду отдыхать. Утром бармен устроит меня у себя… Смотрите, я не знаю, что за вещи вы пишете, но могу вам кое-что подсказать: вам нужно узнать, что такое страдание. Не зная, что это значит – страдать, писатель ничего путного не напишет…

Тут Ратнер собрался что-то сказать в мою защиту, но я показал ему, чтобы он замолчал. Как-то непривычно было, что меня призывают страдать. Мне-то всегда казалось, что страданий на мою долю выпало более чем достаточно. Очевидно, мое лицо не выдавало их. Или же этот малый был так поглощен своими несчастьями, что не умел или не хотел распознавать их в других. Так что я позволил ему продолжать свое. Я выслушал его до конца, до последней капли, даже не пытаясь остановить. Когда он закончил, я протянул ему руку, чтобы распрощаться. Он взял ее в обе свои и с теплотой сжал.

– Я совсем вас уже заболтал, – сказал он, и странная экстатическая улыбка осветила его лицо. – Познакомимся. Меня зовут так-то и так-то. – Фамилию его я не запомнил: то ли Аллисон, то ли Альбертсон. Он порылся в карманах, извлекая бумажник. – Я хочу дать вам мой адрес, – продолжал он, – чтобы вы могли мне черкнуть. – Он поискал, на чем бы мог мне его написать, но среди макулатуры, переполнявшей его толстый бумажник, никак, по-видимому, не мог найти карточку или чистый листок бумаги. – А вы дадите мне свой? – спросил он. – Хорошо? Я как-нибудь вам напишу.

Ратнер написал малому свое имя и адрес. Тот взял карточку и с тщательностью засунул к себе в бумажник. Потом стал ждать, когда я тоже напишу.

– У меня нет адреса, – сказал я. – И, кроме того, нам не о чем говорить. Вряд ли мы когда-нибудь встретимся. Вы намерены уничтожить себя, и вряд ли я могу – да и любой другой человек – помешать вам в этом. Так зачем же притворяться, будто мы станем писать друг другу? Завтра я буду совсем в другом месте, и то же самое – вы. Все, что я могу сказать вам, – удачи!

С этими словами я открыл входную дверь и вошел в вестибюль гостиницы. Ратнер все еще прощался с нашим новым знакомцем.

Я уже стоял в кабинке, когда тот от двери в гостиницу приветственно махнул мне рукой. Я тоже ему помахал. Затем он постоял с секунду, качаясь из стороны в сторону; он, по-видимому, не знал, то ли ему идти к памятнику, то ли назад – искать ночлежку. В момент, когда лифтер уже запустил лифт, он сделал знак, чтобы его подождали. Я просигналил ему в ответ, что уже слишком поздно.

– Быстрее наверх! – сказал я лифтеру.

Мы стали подниматься, а наш приятель по-прежнему стоял там, внизу, глядя на нас снизу вверх с совершенно пустым лицом. Я не чувствовал, что поступаю нехорошо, оставляя его в таком положении. Я взглянул на Ратнера: что он чувствует по этому поводу? Ратнер пожал плечами.

– Ну что можно поделать с таким малым? – сказал он. – Он не дает себе помочь. – Когда мы вошли в номер и зажгли свет, Ратнер добавил: – Ты его просто потряс, когда сказал, что он счастлив. Знаешь, что я подумал? Он как будто хотел на нас броситься. Ты заметил, какое у него было лицо? А когда ты отказался написать ему свое имя и адрес, его это чуть не прикончило. Я так не могу. Не то чтобы я тебя винил – я просто спрашиваю, почему мы поступили так? Можно было бы слить его легче.

Я хотел улыбнуться, но в голову пришло столько мыслей, что я забыл об улыбке и вместо нее нахмурился.

– Пойми меня правильно, – продолжал Ратнер, неверно истолковав мою гримасу. – Ты был с ним чертовски терпелив. И за весь вечер сказал ему только пару слов…

– Нет-нет, дело не в этом, – ответил я. – Дело не во мне. Я говорю обо всех, подобных ему, которых встречал за мою короткую жизнь. Слушай, я рассказывал тебе, как я работал в телеграфной компании? Нет, черт побери, уже поздно, и я знаю, что ты измотан. Да и я тоже. Но я хочу сказать тебе пару вещей. Я не оправдываюсь, учти. Если хочешь, я виноват. Наверно, я мог бы кое-что сделать, сказать что-то – не знаю, что или как… Наверно, я был к нему несправедлив. И больше того, я вроде бы его обидел. Но мне казалось, это пойдет ему на пользу, если такое возможно. Я ведь не перечил ему, не укорял и не призывал исправиться. Это вообще не в моей натуре. Если уж человек решил пуститься во все тяжкие, я могу помочь – да-да, я даже могу подтолкнуть его. И если он захочет после этого встать на ноги, я тоже, конечно же, ему помогу. Чего бы он ни попросил. Я убежден, что человеку надо дать возможность действовать, как он хочет, к добру это или ко злу, потому что в итоге мы все кончим одинаково. Но о чем я начал только что говорить… Я слышал столько ужасных историй и повидал на своем веку так много парней вроде этого Аллисона или Альбертсона, что у меня не осталось к ним ни капли сочувствия. Признаваться в этом неловко, но ведь это правда. Пойми – иногда всего за день мне приходилось видеть, как с полдюжины таких, как он, бились в истерике и плакали передо мной, умоляя сделать что-нибудь для них или для их жен и детей. В течение четырех лет я спал по четыре-пять часов за день, пытаясь помочь людям, неспособным выкарабкаться самим. Я отдавал им все деньги, какие зарабатывал; а когда не мог устроить их на работу, отправлялся к друзьям и упрашивал их дать им работу, в которой они нуждались. Я приводил их домой и кормил; устраивал их на ночь на полу, когда все кровати были заняты. Я трудился как дьявол, пытаясь сделать для них больше, чем мог, обделяя вниманием жену и ребенка. Мой начальник стал считать меня сумасшедшим и, вместо того чтобы одобрить мои усилия, постоянно орал на меня. Я все время был между двух огней – сверху и снизу. Наконец я понял, что, сколько бы я ни старался, все мои усилия были каплей в море. Не хочу сказать, что я стал равнодушным или же твердокаменным. Нет, просто я понял, что любое заметное улучшение жизни требует революции. Причем настоящей революции, то есть чего-то гораздо более радикального и всеобъемлющего, чем даже, скажем, русская революция. Я по-прежнему так думаю, но не считаю, что ее возможно осуществить политически или экономически. Правительства тут ни при чем. Ее могут совершить только отдельные люди, если каждый из них пойдет своим собственным путем. Главное – это должна быть революция сердца. Наше отношение к жизни должно быть в корне изменено. Мы должны продвинуться на другой уровень, с которого могли бы одним взглядом окинуть всю землю. Мы должны объять своим ви́дением весь земной шар, включая все народы, которые на нем проживают, вплоть до самого низкого и примитивного человека.