Мудрость сердца - Генри Миллер

Затем задрал одну из штанин. Еще более глубокие раны. И, будто этого было недостаточно, он быстро встал, стянул с себя пиджак и, словно в зале сидели только мы трое, распахнул рубашку, демонстрируя еще более отвратительные рубцы. Надевая пиджак, он гордо оглянулся вокруг и чистым и звонким голосом запел: «Америка, люблю тебя». Только эту начальную строку торжественного патриотического гимна. Затем так же внезапно, как встал, уселся и спокойно стал доедать свои бобы с ветчиной. Я думал, что в зале поднимется суматоха, но нет, посетители ели и разговаривали как раньше, только теперь мы оказались в центре внимания. Лишь человек за кассой, кажется, нервничал, абсолютно не представляя себе, как следует поступить. Интересно, что будет дальше?

Я был почти уверен, что наш новый приятель сейчас заорет и устроит мелодраматическую сцену. Но его поведение, за исключением того, что он как-то напрягся и заговорил громче, заметно не отличалось от прежнего. Изменился только тон голоса. Он говорил теперь отрывистыми фразами, пересыпанными богохульной бранью, а лицо его стали искажать отвратительные гримасы. Он как бы выпустил наружу сидевшего внутри демона. Или свою искалеченную ранами и измученную сверх всякого человеческого терпения телесную суть.

– Ах, мистер Рузвельт! – заговорил он голосом, исполненным издевки и презрения. – Я только что слушал его по радио. Готовит нас к тому, чтобы мы снова сражались вместо англичан? Снова призыв? Только не этой птицы! – И он с силой ткнул себя в грудь оттопыренным большим пальцем. – Я – трижды награжденный на поле сражений! В Аргонском лесу… при Шато-Тьерри… на Сомме… и получил сотрясение мозга… плюс четырнадцать месяцев госпиталя под Парижем… и десять месяцев лазарета по эту сторону вод. Делают из нас убийц, а потом просят осесть на родной земле и снова мирно ходить на работу… Минуточку! Я сейчас прочитаю вам стих о нашем фюрере, как раз прошлой ночью написал.

Он порылся среди бумаг, разбросанных на столе. Потом встал, получив еще одну чашку кофе, и так, стоя с чашкой в руке и отхлебывая из нее, начал громко вслух читать оскорбительное и скабрезное стихотворение о президенте. Наверняка, подумал я, сейчас кто-нибудь разозлится и полезет с ним в драку. Я взглянул на Ратнера, сторонника Рузвельта, проехавшего в последние выборы 1200 миль, чтобы проголосовать за него. Ратнер молчал. Наверное, считал бесполезным выговаривать человеку, очевидно контуженному. И все-таки я не мог отогнать от себя мысль, что ситуация сложилась, самое меньшее, не совсем ординарная. Мне вспомнилась фраза, которую я слышал в Джорджии. Она сорвалась с уст женщины, которая только что посмотрела «Линкольна в Иллинойсе»[96]: «Они что же показывают? Делают героя из этого мужлана Линкольна?» Действительно, в атмосфере отчетливо чувствовалось настроение эпохи перед Гражданской войной. Переизбрание на должность президента подавляющим большинством, в то время как миллионы предавали его анафеме. Мы избрали еще одного Вудро Вильсона? Наш новый приятель не приравнял бы Рузвельта даже к нему. Он снова сел за стол и относительно спокойным голосом стал высмеивать политиков, судейских, генералов и адмиралов, генерал-квартирмейстеров, деятелей Красного Креста, Армии спасения и Ассоциации молодых христиан, сдабривая свои шутки цинизмом и сальностями, извлеченными из личного опыта, странных встреч и фиглярского трюкачества, словом, всего того, что может позволить себе бравый и израненный ветеран.

– И вот, – продолжал он, – они решили выставить меня на парад, как обезьяну, в военной форме и с орденами. Собрали духовой оркестр, а мэр вознамерился произнести в честь нас победную речь. Город ваш, мальчики, и весь прочий вздор. Вы наши герои! Господи, меня тошнит при одном воспоминании об этой фразе. Я сорвал с формы медали и выбросил их вон. И сжег свою проклятую форму в камине. А потом с литром ржаного виски заперся в своей комнате. Я пил и плакал! В полном одиночестве. Снаружи играл оркестр. Истерически кричала толпа. А внутри меня было черным-черно. Я потерял все, во что верил. Все мои иллюзии были разбиты вдребезги. Они порвали мне сердце, вот что они сделали. И не оставили мне ни крошки утешения, черти. Кроме, конечно, пойла. Сначала, уверяю вас, они пытались отнять у меня и его. Пытались пристыдить меня, чтобы я бросил пить. Пристыдить меня, понимаете! Меня, прикончившего штыком с сотню людей, жившего как животное и утратившего в себе все человеческое. Они не могут меня ни пристыдить, ни напугать, ни одурачить, ни подкупить или обмануть. Я знаю их, грязных скотов, и изнутри и снаружи. Они морили меня голодом, избивали, сажали за решетку. Но эта шпана меня не напугает. Мне нипочем и голод, и холод, и жажда, и вши, и блохи, болезни, побои, оскорбления, унижения, обман, грабеж, пасквили, клевета и предательство… Я пережил весь этот набор… они испытали на мне все… но так и не сумели сломить меня, заткнуть мне рот, заставить вещать то, что им угодно. Я не хочу иметь ничего общего с этими честными, богобоязненными людьми. Меня тошнит от них. Уж лучше жить среди животных – да, пусть даже среди каннибалов! – Он нашел среди бумаг и документов листок с нотной записью. – Вот песня, которую я сочинил три года назад. Она сентиментальна, ну так что с того? Я пишу музыку только пьяным. Алкоголь блокирует боль. У меня ведь все еще есть сердце, и большое сердце. Я живу в мире памяти. Помните это? – Он напел знакомую мелодию.

– Так это вы написали ее? – спросил я.

– Да, я написал ее и еще много других. – И напел нам еще целую связку песен.

Я только-только стал сомневаться в истинности слов этого адвоката, доктора, законодателя, стряпчего и поэта, когда он заговорил о своих изобретениях. Прежде чем окончательно опуститься, он, как оказывается, сколотил три состояния. Но уж это было чересчур даже для меня, достаточно доверчивого человека. И как раз в этот момент случайно оброненная им фраза об одном его друге, знаменитом архитекторе со Среднего Запада, вызвала у Ратнера удивительную реакцию.

– Он был моим приятелем в армии, – спокойно сказал Ратнер.

– Он муж моей сестры, – заметил наш новый знакомец.

Они тут же пустились в воспоминания, не оставив у меня ни малейших сомнений в том, что наш новый приятель говорит правду, во всяком случае в том, что касалось архитектора.

А от архитектора до строительства особняка где-то в центре Техаса был один только шаг. На деньги из своего последнего состояния он купил себе ранчо, женился и возвел фантастическое шато в какой-то дальней глуши. Его алкоголизм постепенно сошел на нет. Он ужасно любил жену и собирался обзавестись потомством. Ну а потом, короче говоря, один друг убедил его отправиться на поиски какого-то мифического месторождения на Аляске. Жену он оставил дома из опасения, что тамошний климат окажется для нее слишком суровым. По возвращении с Аляски он, желая преподнести жене сюрприз, приехал домой без предупреждения и обнаружил ее в постели со своим лучшим другом. Он выгнал их из дома кнутом посреди глубокой ночи прямо в кромешную метель, не дав даже возможности одеться. Затем, конечно, достал из погребка бутылку, сделал несколько глотков и принялся крушить мебель. Правда, дом, который он построил, был, черт его побери, великоват, и он скоро слишком устал, чтобы довершить начатое. Оставался только один достойный выход – прибегнуть к спичкам, что он и сделал. А затем сел в свою машину и уехал, не озаботившись даже тем, чтобы собрать чемодан. Через несколько дней, находясь уже в отдаленном штате, он прочитал в газете, что его друг замерз до смерти. О жене не было сказано ни слова. До сегодняшнего дня он так ничего и не узнал о постигшей ее судьбе. Вскоре после случившегося он сцепился с одним человеком в баре и раскроил тому череп бутылкой. За что получил полтора года принудработ, в течение которых досконально изучил условия содержания заключенных в тюрьме и предложил губернатору штата ряд мер по их улучшению, каковые были одобрены и воплощены в жизнь.