Халцедоновый Двор. И в пепел обращен - Мари Бреннан

– Часов около трех.

– Примерно этого я и ожидал. И провел время за выпивкой. Эй, – крикнул Соам кучеру, выглянув за окно, – едем на Ломбард-стрит!

«Домой. К Кэт…»

Однако Энтони возразил:

– Нет, отвезите меня в Ратушу.

Соам покачал головой.

– В Ратушу вам ни к чему. Вы не слыхали разве? Четвертого дня, – пояснил он, видя встревоженный взгляд Энтони, – состоялись выборы в городской совет. Парламент принял ордонанс, лишающий права быть избранным всякого, кто выступал в пользу соглашения с королем. Возможно, в лорд-мэрах у нас нынче и роялист, однако его советники – шайка брызжущих слюной левеллеров.

Сия новость, пусть даже с учетом неизменной склонности Соама к преувеличениям, была чудовищной.

– Так, значит, мы с вами поражены в правах?

– Вы – вполне возможно. – Пошарив под ногами, Соам протянул Энтони небольшой кувшин. Полагая, что внутри вино, Энтони сделал глоток и поперхнулся крепкой «живою водой». – Смотря известно ли им, что вы приложили руку к составлению «Официального Протеста».

Предмета, нужно сказать, еще одного треклятого ордонанса. Разумеется, весть об этом ордонансе достигла и пленников: никому из составлявших «Протест» более не позволялось занимать публичные должности и избираться в парламент.

– У них же нет на это ни унции законного права, – сказал Энтони. Гнев горячил тело, несмотря на зимнюю стужу. – Считать Общины независимым и полномочным органом власти после всего, что над нами учинили…

– Не говоря уж о том, что им чаще всего едва удается набрать кворум, – согласился Соам. – Дьявол, заседаниями манкирует даже Вейн, а сколько уж лет он в вождях индепендентов ходит? Одни просто боятся нос туда показать, другие держатся в стороне в знак протеста. Лордов с трудом набирается шестеро – и это еще в удачные дни. Не парламент, а фарс!

– А вот мне не смешно, – пожалуй, резче, чем того заслуживал Соам, отвечал Энтони. – Так расскажите же, чем планируется отвечать?

Друг Энтони по-совиному заморгал под меховой оторочкой капюшона плаща.

– Отвечать?

– Ну, протестовать. Не хотите же вы сказать, будто народ проглотил все это молча.

– О нет, не проглотил. Видал я несколько петиций – правда, ни до Общин, ни до Генерального Совета они не дошли и не дойдут – и столько скандальных памфлетов, что хоть всего Святого Павла обклеивай сверху донизу. Печатное слово нынче в моде, знаете ли.

«В самом деле».

Однако тем, что людям в заточении казалось несомненным благом, люди свободные вряд ли удовольствуются.

– А действия-то, действия? – с досадой спросил Энтони.

Саркастическая улыбка Соама разом увяла.

– Сколь мне известно, никаких.

Никаких? Уму непостижимо!

– Но ведь лондонские пресвитериане Армию на дух не переносят.

– И проповедуют против нее при всяком удобном случае. Но все это – слова, Энтони. Слова, слова повсюду, от Темзы до городских стен, – ответил Соам, сжав в кулаки онемевшие от холода пальцы.

– Значит, я это изменю.

– Каким образом? Дружище, в Блэкфрайерс стоит артиллерия, а в трех дверях от вашего дома расквартированы солдаты. Армия позволяет народу болтать, но всякого, кто перейдет от слов к делу, стопчет, как муравья.

– Уж не хотите ли вы сказать, будто жители Лондона трусят встать на защиту собственной свободы?

– Я хочу сказать: они устали, – без околичностей отвечал Соам. – Шесть лет смуты, гражданская война от края до края Англии; торговля хиреет, хлеб третий год не родится, и Темза уже подо льдом. У них все мысли – о том, как бы сберечь, что имеют, куда уж там помышлять о риске для всего остального!

«Вот потому-то, благодаря собственному равнодушию, они это самое “остальное” и потеряют». Впрочем, нет, пожалуй, тут Энтони неправ. Пусть Армия делает посмешище из их вольностей, потрошит парламент, подвергает короля унизительному суду и иным образом уничтожает добрую половину того, за что якобы воевала, но средний-то человек все еще волен заниматься своим ремеслом, а по вечерам возвращаться домой, к родным. Пока этого не отнимают, прочих утрат он вполне может и не заметить.

Да, утраты весьма велики. Но если памфлеты и проповедники не могут подвигнуть народ к действию, то что же может? Когда же лондонский люд воспротивится?

Пока они с Соамом спорили, карета протарахтела по стылым улицам, пересекла сточную канаву Флита, миновала Ладгейтские ворота и покатила через Сити к дому Энтони. Как только она остановилась, кучер распахнул дверцу, но прежде, чем Энтони успел хоть пошевелиться, Соам поднял руку и крепко стиснул его плечо.

– Я все понимаю, – тихо, серьезно сказал коллега, олдермен и отстраненный от дел член парламента. – Но, по-моему, этим судом Карла просто хотят припугнуть и добиться от него ощутимых уступок. Как только с этим будет покончено, мир вновь войдет в разум.

– Надеюсь, вы правы, – откликнулся Энтони. – Но на одну надежду полагаться не стану.

Покинув карету, он повернулся к собственному крыльцу. Стоявшая в дверях Кэт зябко куталась в плащ, но в этот миг, широко распахнув полы, бросилась к мужу и крепко обняла его.

– Добро пожаловать домой, – сказала она, уткнувшись носом в его плечо. – Веселого Рождества!

Халцедоновый Чертог, Лондон, 9 января 1649 г.

– Шестеро трубачей, – процедил Энтони сквозь крепко стиснутые зубы. – Шестеро трубачей и два отряда кавалерии – и все ради того, чтоб уберечь Денди, пока он читает этот манифест. Выходит, «акт», принятый ими третьего дня, не просто пыль в глаза.

Слово «акт» прозвучало с особым презрением к лицемерным претензиям на законность. Акты принимаются королем, Лордами и Общинами, а вовсе не одними Общинами в отсутствие Лордов и короля.

И уж тем более – не Общинами супротив короля.

– Так, значит, они решатся на это, – пробормотала Луна, грея руки у огня, – и в самом деле отдадут его под суд.

– И разыграют процесс, будто ряженые. Этот, так сказать, «Высокий суд правосудия» – не более, чем шайка разбойников и своекорыстных пройдох. Ни один из их прежних верховных судей не желает иметь к этому никакого касательства – хоть в малости, но проявив твердость принципов и трезвость рассудка. Общины не вправе творить суд над королем.

Как и кто-либо другой – уж настолько-то Луна в английских законах понимала. Суверенный монарх – вот она, высшая власть. Смертные получали ее от Всемогущего, а дивным основой власти служили сами владения, повиновавшиеся лишь полноправному повелителю. Ни то ни другое не позволяло подданным заявить о собственном превосходстве, а затем воспользоваться им против тех, кто поставлен ими править.

Впрочем, сии размышления заметно отдавали фальшью. Инвидиана отнюдь не назначала ее, Луну, наследницей и короны ей не передавала: смена правительниц была порождена мятежом. В какой-то мере случайно – ведь Луна вовсе не имела в виду претендовать на трон, да и правомерность Инвидианиной власти вполне можно было оспорить, однако же Луна в самом буквальном смысле была виновна в измене куда более дивных, заключенных в темницы под Тауэром.