Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни

и было – прогрессивным. Росло число предметов «практически-полезных». Остальные – в лучшем случае терпелись[124].

Лишь в небольшие периоды в программу вводились различные «бесполезные» предметы. И как ни парадоксально, но именно тогда из школ начинали выходить будущие блестящие поэты.

Указ Александра I о частных пансионах 1811 года и утверждение в том же году программы Царскосельского лицея. Увеличивалось место русского языка (до этого главную роль играл французский); усиливалось преподавание истории (до этого считавшееся бесполезным) и классических языков.

Результат: «золотой век» русской поэзии, 1820–1830-е годы.

Реформа 1870-х годов, снова вводившая в школьное образование греческий и латынь. Шла она, как известно, тяжело, вызывая резкую критику со стороны прогрессивной общественности. Однако, именно изучая эти «бесполезные» языки, читая на занятиях античных авторов в оригинале, несколько поколений будущих русских поэтов (и, что не менее важно, их читателей) получали первые серьезные навыки понимания поэзии.

Результат – почти все крупные поэты «серебряного века» имели добротное классическое образование. Не исключая, кстати, и ниспровергателей-футуристов. Хлебников окончил знаменитую 3-ю мужскую гимназию в Казани. Давид Бурлюк – сумскую Александровскую гимназию. Бенедикт Лифшиц – Ришельевскую гимназию в Одессе, которая, как он вспоминал, была «классической больше, чем это требовалось». Благодаря чему будущий футурист уже в юности мог переводить Горация «размерами подлинника».

С этой, «школьно-программной», точки зрения понятнее и то, почему среди родившихся в России с середины 1900-х до конца 1910-х было крайне мало крупных поэтических имен[125]. Это поколение уже училось в советских школах, где отменили за ненадобностью классические языки и все предметы были ориентированы сугубо на «практику».

«В двадцатые годы, – вспоминал Шаламов, – на вопрос: где же Пушкин? – все отвечали: “Наш Пушкин – на школьной скамье!”»

«Пушкиных» среди окончивших школу в 20-х не оказалось. Ситуация начала меняться в следующее десятилетие, когда вернулось прежнее «гимназическое» преподавание, пусть и в урезанном виде.

В 1932 году Лидия Гинзбург писала о своей педагогической работе на рабфаке:

Классическая книга выделяла из себя ходячие знаки эмоциональных и социальных смыслов. В сознании интеллигента она жила плотностью общекультурных ассоциаций…

Другое дело – человек приобщающийся. На рабфаке я ужасалась сперва, на вопросы об основных свойствах Манилова или Плюшкина получая самые неподходящие ответы. Потом я привыкла и поняла: при отсутствии культурно-исторической апперцепции мгновенная связь понятий не необходима. Оказывается, толковый человек нашего времени может прочитать «Ревизора» и не заметить, что Хлестаков врет. У него нужно еще создать апперцепцию. Это и есть дело преподавателя.

У сегодняшних школьников – причем именно «толковых», не двоечников – эта «плотность общекультурных ассоциаций», похоже, разрежена до предела. (Ставлю мысленную ссылку на заметки, которые выкладывают учителя-словесники в соцсетях.)

В нынешней тотальной информатизации художественный текст (особенно – стихи) оказывается просто еще одним видом информации, который навязывается учащемуся. И с точки зрения своей прагматической ценности – текстом явно избыточным.

Как это было на рабфаке начала 1930-х.

Для той цели, с которой «Евгений Онегин» употребляется на рабфаках, его следовало бы написать не стихами, и, главное, – покороче (Лидия Гинзбург).

Вот именно: прозой и покороче.

Сможет ли нынешняя школа снова «создать апперцепцию» для восприятия поэзии? Еще один вопрос.

Сегодня у школьников и студентов развивается прежде всего краткосрочная память: «ответить и забыть». В долгосрочной фактически нет надобности – есть интернет, откуда, как кажется, в любой момент можно почерпнуть всё нужное.

Поэзия же «сидит» в долгосрочной памяти. Вместе с «общекультурными ассоциациями» и вообще со всеми «ненужными» сведениями. И не просто «сидит», а определенным образом формирует сознание. Позволяет в нестандартных задачах находить нестандартные решения. Поскольку поэзия – это и есть (вместе с философией, тоже не слишком жалуемой в школьной программе) выход за пределы банального и повторяющегося.

Возвращение классических языков в нынешнюю российскую школу вряд ли предвидится – если не считать классических гимназий (а их единицы). Слишком сильна инерция прежнего, «просветительского» прагматизма, дополненная прагматизмом новым, «рыночным».

Впрочем, во все времена понимание поэзии в школе происходило не столько благодаря программе, сколько благодаря отдельным учителям. Те же классические языки мог читать какой-нибудь чеховский Беликов, а мог – Иннокентий Анненский (слушателем которого был Гумилёв). И в советской школе многим будущим поэтам первые навыки понимания ars poetica были привиты, чаще всего, преподавателем литературы. Или – чуть реже – иностранных языков, которые в те времена тоже считались предметом почти бесполезным, вроде латыни.

Но об учителях – немного позже.

Кроме школьного образования есть, конечно, самообразование. Что не объяснит «училка», то может объяснить хорошая книга. Книга о том, как читать и понимать стихи. И – возможно – как их начать писать самому.

Увы. Почти все доступно написанные пособия вышли лет пятьдесят-шестьдесят назад. «Техника стиха» Шенгели (1960). «Как читать стихи» Сухоцкой и Терешкович (1966). «Поэтический словарь» Квятковского (1966). «Стихи нужны…» Жовтиса (1968). «В мастерской стиха» Озерова (1968). «Мысль, вооруженная рифмами» Холшевникова (1972).

Можно спорить, развивается ли сама поэзия, – но восприятие ее изменяется.

Два столетия назад русское юношество овладевало азами понимания поэзии по трактату Псевдо-Лонгина «О высоком»[126]; сегодня этот труд представляет интерес лишь для специалистов. Новое время требует новых книг.

В США исключительным влиянием пользовалась книга Брукса и Уоррена «Понимая поэзию» (Understanding poetry); была рассчитана на студентов колледжа, но отлично подходила и для самостоятельного обучения. Выйдя в 1938-м, переиздавалась почти каждое последующее десятилетие; последний, четвертый, раз в 1974 году… Читается интересно и сегодня – но уже как «классика».

Книги о том, как понимать поэзию, правда, выходят в США достаточно часто – едва ли не каждый год. Из наиболее заметных могу назвать (и порекомендовать) книгу поэта и эссеиста Эдварда Хирша «Как читать стихи и научиться любить поэзию» (How to read a Poem and Fall in Love with Poetry). Вышла в 1999 году, неожиданно стала бестселлером. Начинается, кстати, с обширной цитаты из Мандельштама, «О собеседнике».

Недавно и у нас наконец появилось что-то аналогичное: учебник «Поэзия» (М.: ОГИ). О нем я уже несколько раз высказывался[127], поэтому подробно говорить не буду.

Отмечу лишь – тезисно – два момента, важных для нынешнего разговора.

С одной стороны, этот толстый том, несмотря на отдельные достоинства, получился сыроватым. И если его можно считать «учебником», то, скорее, по ознакомлению с тем сегментом современной поэзии (журнал «Воздух» и окрестности), из которого он вышел.

С другой – то, что книга, как сообщают книгопродавцы, хорошо раскупается и вызвала некоторый резонанс, показывает, насколько такого рода литературы сегодня не хватает. И надеюсь, выход «Поэзии»