«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма - Ирина Ароновна Паперно

Академики, дворники, подметальщики, нищие рассматривались как шпионы. Политическая чума гуляла по всей России. Ничего не спасало от ее стихийности: ни партийный билет, ни билет самой охранки. Давили, душили друг друга. Доносы достигали беспредельности (XI: 86, 160).

От действий органов власти («арестовывали») она переходит к действиям самого народа – к доносам как части террора и, развивая эту мысль, описывает стихийное «предательство»:

Эта пора раскрыла лицо народа, независимо от входивших в него национальностей. Повальный донос царил в стране. Доносили дети на родителей, жены на мужей и мужья на жен. Предательство вырвалось из чрева черной России как великая народная стихия, как революции и порывы за [sic!] свободу вырываются у культурных народов. Предавали друг друга, один друг другого своего друга. Предавали соседи по квартире, члены семьи, товарищи по работе, жильцы дома, прохожие, дворники (XI: 86, 160).

В замечательной фразе «один друг другого своего друга» Фрейденберг (проявляя буквальный смысл фразеологизма «друг друга») выдвигает на первый план и понятие «друг», и понятие «другой» – всеобщее предательство.

О нем («предательство <…> всепроникающее и не миновавшее никого») как о главной черте террора пишет в записных книжках (вспоминая 1930‐е годы в 1987-м) и Лидия Гинзбург, причем, по-видимому, обе современницы ориентировались на гоббсовскую идею войны всех против всех96.

Война всех против всех

Итак, идея повального доноса и стихийного предательства друг друга, которую Фрейденберг сформулировала, вспоминая о терроре 1937 года, напоминает о гоббсовском понятии войны всех против всех. При этом она придает понятию всеобщей вражды иной смысл, нежели Гоббс.

Завершая записки, Фрейденберг возвращается к теме, которая занимала ее в течение многих лет: «склока». Конкретные явления каждодневной жизни, которые она регулярно и настойчиво фиксировала в тетрадях, от наблюдений над домашним бытом («[д]раки и пьянки в квартирах <…> площадная брань и склоки женщин» (XXIII: 34, 20)) до пережитого в служебной обиходе («склоки на кафедре»), получает теперь обобщение в рамках политической теории.

На последних страницах последней тетради Фрейденберг обобщает и теоретизирует понятие склоки как одно из главных нововведений сталинизма. Склока – это принцип, действующий во всех социальных институциях общества, от коммунальных квартир и учреждений до государства в целом:

Сталин породил совершенно новое понятие и новый термин, не переводимый ни на один культурный язык: склока. Всюду, во всех учреждениях, во всех квартирах чадит склока. Трудно объяснить, что это такое. Это низкая, мелкая вражда, злобная групповщина одних против других, это ультрабессовестное злопыхательство, разводящее мелочные интриги. Это доносы, клевета, слежка, подсиживанье, тайные кляузы, разжиганье низменных страстишек одних против других. Напряженные до крайности нервы и моральное одичание приводят группу людей в остервененье против другой группы людей или одного человека против другого. Склока – это естественное состоянье натравливаемых друг на друга людей, беспомощно озверевших, загнанных в сталинский застенок. Склока – это руль «кормчего коммунизма» Сталина. Склока – альфа и омега его политики. Склока – его методология. Международная его политика, его дипломатия построены на склоке (XXXIV, 150–151).

Уже в блокадных записках она заметила, что, в то время как «[з]ависть, клевета, интриги [есть] у всех наций на свете», при Сталине эти «духовные нечистоты» носят характер «организованной общественной системы» (XVII: 129, 19). Послевоенные репрессии в университете привели ее к выводу, что обычные, казалось бы, академические интриги и склоки, которые она с такой болезненной интенсивностью описывала в своих тетрадях, – это результат сознательной государственной «методологии», применяемой как в местной, так и в международной политике.

Она замечает также, что склока – это «естественное состояние» людей в сталинском обществе. Пользуясь здесь гоббсовской фразой, Фрейденберг понимает «естественное состояние» по-другому. Если, по Гоббсу, государство существует именно для прекращения «войны всех против всех» как «естественного состояния» людей в обществе, не знающем суверенной власти, то, по Фрейденберг, вражда людей друг против друга – это, напротив, результат сознательной политики Сталина, а также естественная реакция «натравливаемых друг на друга людей», морально одичавших в ситуации сталинского террора.

Это концепция Гоббса, вывернутая наизнанку.

Левиафан

Думаю, не будет преувеличением сказать, что организующую роль в теории Фрейденберг играет метафорический образ «политического тела» и что она опирается при этом на длинную культурную традицию, укорененную в античности. От Платона и Аристотеля представление об обществе как о совокупности людей (corpus politicum) и подобие между телом человека и обществом или государством использовались в политической философии в качестве концептуальной метафоры и методологического принципа97. В 1930‐е и 1940‐е годы новую актуальность приобрела метафорика и философия Гоббса – представления о государстве и суверенной власти, связанные с образом гигантского тела Левиафана.

В эти годы к идеям и образам Гоббса обратились политические философы, жившие в гитлеровской Германии, такие как Карл Шмитт, Лео Штраус, Ханна Арендт. При всем различии во взглядах и жизненной ситуации их связывали общие ходы мышления, включая внимание к идее сильного государства и использование мифа в политическом анализе современной ситуации98.

Думаю, что Фрейденберг можно считать частью мифологического подхода к политической философии, возникшего в это время в Европе99.

Символ государства как единого тела, созданный Гоббсом, – это и мифологическое чудовище по имени Левиафан, и гигантских размеров человек, тело которого составлено из множества маленьких людей, над которыми возвышается огромная голова (знаменитый образ на фронтисписе трактата). При этом для Гоббса, писавшего «Левиафан» в ситуации затяжной гражданской войны в Англии, этот образ символизирует политическое единство общества, объединенного под властью суверена, носителя абсолютной власти, который, держа подчиненных в страхе, обеспечивает защиту от «естественного состояния» вражды отдельных людей по отношению друг к другу.

Из тех же, кто прибегал к Гоббсу в эпоху Гитлера и Сталина, не все одинаково оценивали роль государства-Левиафана в жизни человека.

Карл Шмитт с неодобрением пишет, что в дальнейшей политической мысли гоббсовский образ Левиафана, а с ним и идея государства как единого тела под властью суверена, стал знаком чего-то страшного, угрожающего и чудовищного. Левиафан в образе змея или хтонического животного (подобного зверям апокалипсиса в Откровении Иоанна) становится «символом некой ужасной силы и, в конце концов, злокозненным врагом человека»100. Сам Шмитт, правовед и политический философ, который работал в Веймарской, а затем в гитлеровской Германии, в книге «Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса» (1938) пытался реабилитировать Левиафана и как символ, и как идею суверенной власти, несущей безопасность и защиту от «войны всех против всех». (Он посвятил