Кто-то из вас должен умереть! - Александр Звягинцев

– И то верно! – согласился Макар Матвеевич и мягко сменил тему разговора. – А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?

– Разлетелись! – кивнул дед. – В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли… Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.

– Бона што! – вырвалось у Макара Матвеевича, и, заглянув в лицо старика, он спросил с надеждой: – А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.

Тихон Григорьевич прижал к плечу пацаненка, хмуро произнес:

– Гвардии майор Иван Тихонович Платов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. – Он кивнул на пацаненка. – Этот хлопец, стало быть, Платов Андрей Иванович. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Ивана не стало, по белу свету долю-неволю шукает…

– Эх, жизнь моя! – нараспев воскликнул Макар Матвеевич. – Лучше бы ты, Тихон Григорьевич, не завертал сюды!..

– Не можно было!.. – сказал тот и подтолкнул пацаненка. – Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши платовские. А какие чистокровки-дончаки были!

– Помню, Тихон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки.

Дед оглядел ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произнес с печалью в голосе:

– Н-да, все прахом пошло!..

Макар Матвеевич бросил на него взгляд и нерешительно молвил:

– Председательский жеребец по всем статьям вроде бы платовских кровей, тольки к нему не подступиться – не конь, а зверюга лютая.

– Кажи жеребца, Макар! – вскинулся дед. – Я нашу породу и по духу отличу.

Старик ушел в конюшню. Скоро из нее донеслось раскатистое ржание, и темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и роскошной гривой показался в воротах конюшни. Стремясь вырвать чомбур из рук Макара Матвеевича, конь взвился в свечку.

– Тихон Григорьевич, перехватывай – не сдержать мне его! – крикнул старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.

Дед бросился к шарахнувшемуся от него жеребцу и схватил его под узду.

– О-о-о… Орленок какой! – сказал он, глядя на коня загоревшимися глазами. – Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Орлуша! О-о-о… какой Орлик! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам… По японской, по германской и по проклятой Гражданской… Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..

Орлик захрапел, раздувая ноздри, и в ярости стал рыть землю копытом.

– Не связывайся с ним, Тихон Григорьевич! – запричитал старик в шинели. – Зашибет, зверюга необъезженная!

Но дед словно и не слышал его. Он потрепал коня по крутой шее, перебрал узловатыми пальцами его густую гриву и начал разговаривать с ним на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Орлик склонил к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. И старик приник к его груди лицом и никак не мог надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете.

– Эхма! – воскликнул изумленный Макар Матвеевич. – Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь – она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?

– Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? – угрюмо спросил колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, затряс отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и сказал зло, с какой-то затаенной давнишней обидой: – Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..

Макар Матвеевич обжег колченогого взглядом, и тот попятился в глубь конюшни, от греха подальше.

– Ты че, старый?! Че ты?.. – запинаясь, затараторил он и оттого стал выглядеть еще более убогим и никчемным.

– Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! – люто, выдохнул старик и ударом нагайки, как косой, срезал куст прошлогоднего бурьяна.

– Контра недорезанная! – злобно огрызнулся уже из темноты конюшни колченогий.

Старик зашел внутрь конюшни и через несколько секунд появился вновь, неся седло и сбрую, которые отдал Тихону Григорьевичу. Тот обрядил коня, а потом несколько раз провел Орлика под уздцы по кругу и только после этого позвал истомившегося пацаненка:

– Не передумал?

– Не можно никак, деда!..

– Добре! – усмехнулся Тихон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросил в высокое казачье седло. Орлик от неожиданности прыгнул в сторону и вновь поднялся в свечку.

– Держись!!! – крикнул дед, отпуская узду.

Почувствовав свободу, Орлик легко перемахнул жердяной забор и по древнему шляху, мимо конюшни, пошел наметом в лазоревый степной простор.

Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, схватил деда Тихона за плечо:

– Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! По-нашему, по казачьи – боком!

– В добрый час! – ответил дед.

– А может, и впрямь, Тихон Григорьевич, козацькому роду нэма переводу, а?..

Дед усмехнулся в седые усы и, подняв руку, окрестил степной простор.

– Святой Георгий – казачий заступник, поручаю тебе моего внука! – торжественно произнес он. – Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!

А пацаненок тем временем мчался вперед, туда, где небо встречалось с землей, где сиял клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетел с головы древней скифской бабы и стал описывать над шляхом круги. Пластался в бешеном намете Орлик. Настоянный на молодой полыни тугой ветер выбивал слезы из глаз пацаненка, раздирал его раскрытый в восторженном крике рот. Хлестала лицо соломенная грива коня. Уходил под копыта древний шлях. Плыли навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака. Летело по обе стороны шляха ковыльное разнотравье. А в нем сияли, переливаясь, лазорики – кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в бою.

1987 г.

* * *

Однажды по студеному ноябрьскому чернотропу разбойный ветер улан просквозил в степи старого казачину. В одночасье скрутила Тихона Григорьевича режущая поясничная боль. А тут как назло не вернулась к ночи на баз щедрая их кормилица – безрогая пятнистая корова Комолка. Пьяница пастух, из тамбовских переселенцев, что-то мыкал-икал, но объяснить толком пропажу коровы не мог.