Браки в Филиппсбурге - Мартин Вальзер

Так со временем Альвин совсем иными глазами стал смотреть на славу матери. Эта печальная слава послужила ему стимулом, таким же стимулом, как и судьба преждевременно сошедших с дистанции жизни родственников. Он рад был, что матери уже нет в живых. Рад был именно из-за этой несчастной славы, ведь мать, чем старше становилась — когда уже давно не работала гардеробщицей и уже давно стала госпожой президентшей, — все больше настаивала на этой славе и при каждом удобное случае, особенно во время спортивных празднеств, вспоминала самым смехотворным образом свои успехи, свои лучшие времена, словно хотела дать понять всем спортивным звездам и другим выдающимся гостям, что и она была некогда чем-то вроде рекордсменки или даже артистки и великой искусницы. Это было у нее настоящей манией, и в конце концов даже своего рода психозом.

Альвин не собирался забывать свое происхождение. Мысленным взором он постоянно, словно свое удостоверение личности, словно фотографию, видел начертанные в памяти слова: выходец из низов. Отец его был когда-то бухгалтером и, не найдя способа сделать на этом поприще добротно сколоченной карьеры, попытался — что отвечало его склонностям — в спорте найти возможность подняться наверх; ни в какой иной области отец Альвина, при его образовании и способностях, не смог бы добраться до кресла президента. Но тем самым он все-таки подал сигнал.

Примером своей жизни он заставил обратить внимание на семью Альвинов, дал понять, что в их семье таится огромный запас энергии, — этого оказалось достаточно. Ну, и конечно, он мог составить кое-какую протекцию сыну. Правда, не столь активно, как это охотно расписывали его невежественные родичи, таким могуществом он никогда не обладал. Но в Совет по радиовещанию адвокат Альвин был избран: как представитель интересов Спортсоюза. Этот первый политический пост он получил действительно благодаря влиянию и авторитету отца, ибо к спорту имел лишь то отношение, что был сыном президента Спортивного союза земли.

Он понимал, что ему, чтобы пробиться наверх, придется действовать совсем иными методами, чем, к примеру, кому-нибудь из семьи фон Заловов. Не то чтобы он собирался преступить черту закона, но ему придется и с самим собой, и с людьми, что встретятся на его пути, обходиться жестче, чем такому вот фон Залову. Ему некогда ждать, пока его натура, его деловитость обнаружатся сами и будут признаны, он должен сам себя чеканить, как монету, и должен эту монету предложить, быстро пустить в оборот, чтобы она попала в руки множества людей.

Слава Богу, Ильза его понимала. Женщина стройная, скорее худощавая, она умела думать быстро и напрямик. Правда, у нее, урожденной фон Залов, времени в запасе было достаточно и уверенности хоть отбавляй, но она так хорошо понимала Альвина, что он иной раз с удивлением ловил себя на мысли, что различия между фон Заловом и неким Альвином не столь уж, пожалуй, велики, как ему представлялось. Жена подстегивала его, требуя доказать поскорей, что у нее, урожденной фон Залов, были все основания выйти за него замуж. Так и случилось, что супруги Альбины шли вперед плечом к плечу, сжав зубы и напрягши все жилы на шее, ведь подбородок нужно было энергично устремлять вперед к высоким целям. Иной раз они казались спринтерами, что стартовали вдвоем на одной дорожке, чтобы легче было подстегивать и поддерживать друг друга против конкурентов, бежавших каждый за себя по соседним дорожкам; Альвин и Ильза так тесно жались на своей дорожке, что чудом было, как они не путают друг другу карты. Часто в обществе, в разговоре, поддерживая друг друга, оба одновременно, хотя заранее условиться они никак не могли, говорили одно и то же, слово в слово, боясь, как бы другой не опоздал сказать своевременно то, что в эту минуту следовало сказать для их престижа и успеха.

— Ну вот, что я говорила: еды никакой нет, — шепнула Ильза Альвину, не преминув отставить худой локоть и подтолкнуть Альвина в бок, не со злостью, не сильно, не так чтобы причинить боль, а чтобы зафиксировать в памяти мужа на достаточно долгий срок тот факт, что ее предсказание опять, в который раз, сбылось. Она любила подобные мнемонические приемы, строя всю свою супружескую жизнь по системе очков; они очень точно все подсчитывали и хранили в общей памяти, кто, когда, в каком вопросе был прав, а кто неправ, Ильза была куда осторожнее в суждениях, чем ее частенько слишком несдержанный муж, при подведении итогов месяца оказывалось, что она ведет со значительным преимуществом по очкам. И это супружеское единоборство было не просто игрой, оно было средством, при помощи которого госпожа Альвин муштровала своего мужа в вопросах семейной внешней политики, воспитывала в нем сдержанность, благоразумие, умение правильно использовать свои таланты. Нет сомнения, она любила его, но еще более тесную с ним связь она ощущала как его наставница, как источник его самосознания, как тренер в жизненной борьбе, одновременно оружейник и королева, из любви к которой он должен всего добиться. Госпожа Альвин жила очень экономно, это было незаурядной чертой ее характера. До замужества она, изучая психологию, избавилась от всех и всяких иллюзий — не так уж много их было у нее, — но перешла затем на юриспруденцию, считая эту науку еще более полезной. Человеческую природу, как полагала госпожа Альвин, она видела насквозь. И оттого постоянно чувствовала уверенность в себе и снисходительное превосходство над теми, кто строил воздушные замки, болтая о красках или музыке, и предавался до потери сознания своим переживаниям. Госпожа Альвин не растрачивала себя по пустякам, она презирала увлеченность и самозабвение. Альвин гордился тем, что жена его, посмотрев фильм, уже вставая и выходя из зала — когда другие еще целиком находятся во власти картины, смущенно отирают слезы и не смеют поднять друг на друга глаза, — могла громко и ничуть не стесняясь высказывать резкие суждения об увиденном. Постоянной склонностью к иронии Ильза заслужила репутацию остроумной женщины. Муж всячески, когда и где только мог, способствовал укреплению этой репутации, считая, что в один прекрасный день использует разнообразные достоинства жены для построения своей политической карьеры.

Адвокат Альвин единым взглядом окинул собравшееся на помолвку общество, что постепенно стекалось в Зеленый салон, рассортировал его, всех по достоинству оценил. Нынче вечером он станет разговаривать прежде всего с Гарри Бюсгеном — могущественный редактор был из всех присутствующих самым полезным ему здесь человеком. В тот же миг, когда он это подумал, он почувствовал локоть жены у своего бока, и она, улыбаясь приветливо во все стороны, шепнула ему так, словно прошипела:

— Бюсген здесь.

Он кивнул, показывая, что тоже видит Бюсгена, повернулся при этом в ту сторону и так долго держал рюмку с коньяком, чуть приподняв ее перед собой, пока взгляд Бюсгена не упал случайно на него, тогда он быстро поднес рюмку ко рту, на мгновение застыл, словно удивленный и обрадованный, и что-то зашептал (но так, что Бюсген наверняка заметил) жене об этом для вида, и она посмотрела в ту же сторону и изобразила на лице радостное удивление. Альвин поднял было рюмку повыше, приветствуя Бюсгена и словно бы не замечая присутствующих, но тут же качнул головой, нет, тот достоин большего, так обидеть себя и почитаемого им редактора он не может, и, громко крикнув жене, от которой успел отдалиться, что спешит приветствовать сердечного друга, устремился, энергично расталкивая всех, к Бюсгену. Прежде, однако, все-таки убедившись, что господин и дама, с которыми Бюсген стоял у окна, не слишком-то, видимо, много значили для редактора, чтобы он прогневался на Альвина за вмешательство. Несмотря на это, он, разумеется, извинился за вторжение, использовав одновременно свое извинение как комплимент Бюсгену: у него недостанет духу даже с риском быть или показаться невежливым не отметить присутствие на этом приеме такого человека, как Гарри Бюсген; ради того, чтобы завязать с ним беседу, считает он, стоит приложить усилия и пойти на риск. Альвин обратился с извинениями и к единственной даме маленького кружка, которому он помешал. Не знай Альвин, что редактор предпочитает женщинам мужчин, он никогда не рискнул бы помешать Бюсгену в беседе с этой дамой, ибо этой дамой была Сесиль. Помешать беседе влиятельного лица с Сесилью было бы большой глупостью со стороны помешавшего. Сейчас Альвин секунду-другую сомневался, не прогневит ли все-таки его появление Бюсгена. Ведь вполне допустимо, что в присутствии Сесили даже у этакого Бюсгена кровь опять побежала в нужную сторону. А что Сесиль на него за вмешательство не прогневается, он знал наверняка. Он поцеловал ей руку, выпрямился и выразил на лице свою горячую симпатию и все свое сердечное влечение, показав Сесили, что он все, все кладет к ее ногам, свое настоящее и свое будущее, главное же — свое будущее! Поняла она его? Почувствовала, что ради нее он совершит невозможное? Он, не стесняясь, впивался в нее самыми многозначащими взглядами. А чего собственно! Она же что-то вроде артистки! Носит смелые туалеты. Цвета, действующие на него как признания. В ушах ее покачивались нынче подвески, которые обособляют ее в его глазах от всего этого общества, ставят ее вне закона, превращают в дикарку! Да разве она не жестокая соблазнительница? Не напрасно же носит она все это! Все, что на ней, имеет свой смысл, свое значение. Надо думать, она не слишком-то щепетильна. Что ж, пожалуйста, его она получит в любую минуту, стоит ей только взглядом намекнуть, подать самый чуточный сигнал. И почему это она до сих пор не зашла к нему или хоть не позвонила, ей же известно, что он адвокат Бенрата, стесняется она, что ли, не хочет признать, что имеет отношение к этому делу, Бог мой, не может эта женщина быть столь наивной, об этом же все говорят, и по опыту известно, что любой слух распространяется, как круги по воде от настоящего камешка…