Голубиная книга 2 - Ирина Боброва

— Ну, где кошелка старая? — Тут же оживилась великанша.

— В царстве Лукоморском, в лесу. Там, где смерть свою приняла, там и ожила. А твоя задача узнать её, в каком обличье теперь Буря яга перерождённая. Кем угодно быть может — хоть зверем, хоть птахой небесной, хоть гадом ползучим.

— Так это что мне теперь каждой зверюшке в глаза заглядывать да спрашивать?

— А тут уж не моя власть. Вот мужа своего, Услада в божеский вид приведёшь, он парень умный, глядишь, что и насоветует. Эх, скорей бы супругу твоему вид привычный вернуть, чтоб сказал, где вещь, Родом потерянная. Мне, как ни крутись, без Голубиной книги ходу в Ирий нет.

— Айда ко мне, в царство Пекельное. У меня таких строгостей не наблюдается, всего — то делов — бабище каменной спеть али сплясать. Заодно поможете быка до места его нового жительства доставить.

Согласились с Усоньшей побратимы, в кои — то веки дельное предложение внесла. Колдовство да чернокнижие латынское схлынуло, стены невидимые пропали, и преград для полётов и перемещений не стало. Уселись всей гурьбой Горынычу на спину, и скоро уже в Пекельное адово царство перенеслись — в аккурат на ладошку бабищи каменной.

— Кто таки?! — Прогремела бабища. — Зачем к нам пожаловали?!

— Ах ты дура неотёсанная! — Зарычала в ответ Усоньша. — Али хозяйку свою не признала, Сволота ты такая, бабища каменная?

— Кака така Сволота? Кака така бабища каменна? — Глупо улыбаясь, переспросила охранница. — Я теперь Кезер Таш зовусь, и хозяев мне нет! Сама себе хозяйка я, а вас шас в ладошке сожму, и только мокро место останется.

— С ума сошла, бабища?! — Воскликнула Усоньша, в ярости потрясая рогами. Не знала, что угадала причину странного поведения преданной, как цепной пёс, прислужницы. У той после горлового пения, каким её царица Кызыма осчастливила, в голове до сих пор трясь шла. Мысли, и без того — то обрывочные да короткие, теперь совсем перепутались.

— Что делать будем, побратим? — спросил Старшой.

— Театр она шибко уважает, — вспомнил Велес. — Изобразить что — то надобно. Сплясать или спеть.

— Так давайте скорее, вон уже ладошку сжимает, — прошипел Умник, взмахнув крыльями. Да только опоздал он взлететь, места для манёвра маловато осталось, крылья по каменным пальцам чиркнули, искру высекли. Усоньша в царстве Пекельном действительно хозяйкой была, смогла б куда угодно перенестись, для этого ей только рукой взмахнуть требовалось. Да вот беда, лапы у великанши заняты — держала она тура за рога, отпустить боялась. И Велесу пальцы каменные тоже помехой не были, но как же друга оставить, побратима в беде бросить? Да и остальные в компании не чужие будут.

— Бабища, а бабища! Мы тут не просто так, мы представление даём! — Закричал Велес как можно громче. — Спеть тебе али сплясать?

— Не надо мне театры, — простонала бабища, мелко тряся головой. — Я энтой театры давеча досыта накушалась. Тут артистка одна песни пела, да так сильно, что до сих пор вибрирую. Всю спину в реке огненной сожгла, когда упала. Вот что сила искусства делает — с ног валит. И мне теперь век трещины не зарастить. Я вас за театру теперь точно раздавлю.

— Так мы не театру, мы тебе… — воскликнул Велес и замялся, глазами вокруг обвёл, на рогатой великанше и бык — туре взгляд остановил. Хлопнул он себя ладонями по коленям и вскричал радостно: — Мы тебе корриду изобразим!

Для корриды красный платок надобен или плащ, каким испанцы быков дразнят, но тут без полотнища обошлись. Бык — тур немного очухался, обнаружил себя у великанши в объятиях, да в глаза ей взглянул. А зенки у неё красные, кровью налитые. Взревел бык — тур, ладонь каменную копытом бьёт, из ноздрей пар вырывается, рога к земле склонил.

— Ах ты на меня бодаться? — в ответ рыкнула Усоньша. — Так у меня рога покруче будут и подлиннее. — Быка за рога ухватила, голову к земле клонит, да сама рогом поддеть его старается.

— От ведь коррида кака! — удивилась каменная бабища. — Похуже театры будет! Мне тут только боя быков не хватало, и давай снова ладошку сжимать.

— Велес, они ж полюбить друг друга должны, а тут того гляди поубивают, — прошипел Старшой.

— А пускай, быка мы съедим, — предложил вечно голодный Озорник.

— Не гуманно, — фыркнул Умник.

— Зато сытно… — И левая голова змея, осерчав на братьев за то, что о еде позабыли, и совсем не замечают, как желудок подвело, слизнул с каменной ладони что — то, что крошкой посчитал. А то хомуз оказался, оброненный царицей Кызымой. Рамка медная в пасти застряла, за зуб зацепилась. Озорник языком её вытащить попытался, да за волосок задел. Раз, да другой, да третий. Полились из глотки змеевой звуки, резкие, вибрирующие, и во много раз громче музыка получилось, чем то у хызрырки выходило. Тут и бык — тур столбом встал, и Усоньша Виевна уши лапами зажала, и две головы Горыныча на брата посмотрели прям в оторопи. А бабища каменная затряслась, будто Кондратий её хватил, задёргалась, да навзничь и рухнула. Лежит, руки в стороны раскинула, глаза в блаженстве закатила, мелкая дрожь по ней пробегает, а из глотки каменной против воли слова вырываются: «Кезер Таш куругун басарды, куругнга саалы басарды, курунгуй барынбай басарды, кердедей дурр гускан басарды … о — ооо — о — ооо…»

Друзья наши ждать, пока театралка очухается, не стали, сгреблись быстренько и бежать.

— Послушайте, братцы, — прошипела средняя голова змея, — а ведь царица Кызыма тут была. Её песня кого угодно с ног свалит.

— Точно, — согласились крайние головы. — А раз царица здесь, то царь Вавила где — то рядом. Найдёт она его.

— Что ты говоришь, Горыныч? Да что ж батюшке моему в царстве Пекельном делать?

— Неужто не знаешь, побратим, какая беда случилась?

— Ни сном, ни духом, а ну, выкладывай.

Рассказал Горыныч Велесу, как отец его приёмный в разлом сверзился, как царица Кызыма следом оборвалась, когда спасать мужа полезла. И что сын остался новорожденный сиротой. И неясно, сколько годов будет царевичу, когда отец из царства Пекельного вернётся. Ежели вернётся.

— Эх я дурак! — Вскричал Велес, за голову схватившись. — А я то думал, что у меня сын не по дням, а по часам растёт, а оказывается вот оно что!

— Постой, побратим, объясни, что тебя так расстроило?

— Понимаешь, друг Горыныч, как на землю слетаю, так сыну уж год — два — три минуло, да и жена заметно постарела за время моего отсутствия. Я так люблю её, что внимания не обращал, а зря.