Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Она ушла и вернулась через две-три минуты.

– Ну-с, мой милый соотечественник, государь вы мой Всеволод Сергеевич, – добродушно улыбаясь, начала она, садясь передо мною. – Небось вы мне не верите, а между тем, раз я сказала, что могу, так, значит, могу и хочу! Я ведь уж, хоть верьте, хоть не верьте, – мне-то что! – вас знала раньше, чем П. мне написал, я знала, что вас ко мне притянет? Слушайте!

Она как-то взмахнула рукою, подняла ее кверху – и вдруг явственно, совершенно явственно я расслышал где-то над нашими головами, у потолка, очень мелодический звук как бы маленького серебряного колокольчика или эоловой арфы.

– Что же это значит? – спросил я.

– А это значит только то, что «хозяин» мой здесь, хоть мы с вами его и не видим. Он говорит мне, что вам можно довериться и чтоб я сделала для вас все, что могу. Vous etes sous sa prorection [Вы под его покровительством – фр.] отныне и вовеки!

Она глядела на меня, прямо мне в глаза, и ласкала меня своим взглядом, своей добродушной улыбкой.

– Так-то-с, сударь мой.

Она мне невольно все больше и больше нравилась. Меня влекла к ней сразу явившаяся симпатия, а между тем, если бы ее «хозяин» действительно был здесь и проникал в суть вещей и человеческих мыслей, il ne m’aurait pas pris sous sa protection [Он бы не взял меня под свое покровительство – фр.], так как я спрашивал себя: зачем звук колокольчика раздался не сразу, а после того, как она ушла и вернулась?

– Вы говорите по-английски? – спросила она.

– К сожалению, нет. Когда-то я учился английскому языку, но теперь почти забыл его.

– Вот это жаль! Ну да как-нибудь обойдемся, а вам придется подучиться.

– Да, конечно.

Я нарочно отмечаю здесь мое незнание английского языка, которое я несколько утрировал, не желая никого вводить в соблазн своим неправильным произношением и ошибками. Это незнание, как выяснится в течение рассказа, не только мне не повредило (во все время моих сношений с теософическим обществом я мог отлично обходиться русским, французским и немецким языками), но даже оказалось мне весьма полезным, так как ставило меня в исключительное положение и притом в иные интересные минуты давало мне возможность очень спокойно предаваться своим наблюдениям. Однако не стану забегать вперед.

– Постойте, я вас познакомлю сейчас с молодым брамином Могини, который приехал вместе со мною, – сказала Елена Петровна. – Он чела, ученик другого махатмы по имени Кут-Хуми, такого же мудреца-аскета, как и мой «хозяин», только гораздо более сообщительного.

– Могини! – крикнула она, и в то же мгновение дверь из соседней комнатки отворилась, пропустив довольно оригинального молодого человека. На вид ему казалось не более двадцати пяти – двадцати семи лет. Небольшая узкоплечая его фигура была облечена в черный кашемировый подрясник; густые иссиня-черные волнистые волосы падали до плеч. Верхняя часть бронзового лица поражала красотою, не очень высокий умный лоб, правильные, не чересчур густые брови и великолепнейшие бархатные глаза с тихим и кротким взглядом. Потом я видал в этих глазах совсем иное выражение, но теперь они были тихи и кротки. Только прямой, но слишком широкий нос и толстые синеватые губы, выступавшие среди не особенно богатой растительности усов и бороды, мешали ему быть совершенным красавцем. Во всяком случае, наружность его могла показаться даже очень привлекательной, и несколько женских сердец в Азии и Европе могут кое-что рассказать о красоте этого молодого проповедника новейшей теософии.

Генри Стил Олкотт (1832–1907) – один из основателей и первый президент Теософского Общества, участник Гражданской войны в США, полковник, юрист, журналист и писатель. Считается ведущей фигурой в современной истории ланкийского буддизма. Его деятельность в качестве главы Теософского общества помогла возрождению буддизма, и за это его почитают в Шри-Ланке

Блаватская подняла руку – Могини изогнулся в три погибели и почти подполз как бы под ее благословение. Она положила руку ему на голову, он выпрямился и с большим достоинством мне поклонился.

Я протянул ему руку, но он отступил от меня и, низко кланяясь, проговорил:

– Excuse me, sir, i may not! [Прошу прощения, сэр, я не могу! – англ.]

– Что это значит? Отчего он не может мне протянуть руку? – спросил я Елену Петровну.

– Ну уж с этим ничего не поделаешь! – объяснила она. – Ведь он – чела, все равно что монах, аскет, понимаете… Он должен отдалять от себя всякие земные влияния… знаете ли, он на женщин никогда даже не смотрит…

– Это, конечно, можно понять, но чтоб мужчинам не протягивать руки…

Он выработал себе очень тонкую организацию, он слишком чувствует влияние чужого магнетизма, который может передаться через близкое общение, рукопожатие, поцелуй, а потому ограждает себя от этого, желая оставаться совершенно свободным…

Могини стоял и посматривал то на меня, то на Елену Петровну.

От чел махатм она перешла к своему теософическому обществу.

– Прежде всего, вы должны знать, – говорила она, – что цель нашего всемирного братства совершенно чужда какого-либо политического характера и что общество не вмешивается никоим образом в религиозные или иные убеждения своих членов. Наши задачи – чисто научные, мы выводим из мрака и забвения восточные знания, великие и древние, оставляющие за собою все, что знает теперешняя европейская наука и чем она кичится. Наше общество подорвет и уничтожит подлую материалистическую науку, покажет всю ее глупость и несостоятельность. Смотрите: весь этот «цивилизованный» мир гниет и погибает от безверия. С одной стороны, материализм мнимой науки, с другой – возмутительное поведение духовенства, католического духовенства, привели всех к неверию. Мы заставим не поверить, а узнать бессмертие души и то, до чего может дойти человек даже на земле, очистив и воспитав в себе «внутреннего» человека. Вот я… Я вовсе не святая… куда мне до святости, батюшка мой! А и я уже знаю и могу многое… Вы слышали колокольчик! То ли еще услышите и увидите… если только захотите!..

– Как не хотеть, Елена Петровна.

– Вот то-то же оно и есть! Только не извольте, сударь мой, глядеть на меня так подозрительно, вы ведь за делом пришли ко мне, «хозяин» говорит это, а он ошибиться не может; ну так подозрительность-то свою вы в карман спрячьте и ждите – все придет в свое время, и вы устыдитесь этой вашей европейской подозрительности. Сколько людей, ученых, безверных, материалистов, да каких еще завзятых, убежденных приходило ко мне вот с этой самой вашей «бонтонной» подозрительностью, а уходило совсем «моветонами», поверив во все… и благодарили меня, спасительницей души называли! Мне на что их благодарность! А вот если из человека, погрязшего во всяких житейских мерзостях, теософия делала чуть что не безгрешного, святого человека – так это, полагаю, не дурно…