Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Возбудив в достаточной мере мое любопытство и любознательность, она воскликнула:

– Бог мой, а сколько изумительных, поражающих сюжетов для писателя-романиста, для поэта! Неисчерпаемый источник! Если б я вам показала хоть что-нибудь из этого сокровища, у вас бы глаза разбежались, вы так бы и вцепились…

– А разве это так невозможно… вцепиться? – сказал я.

– Для вас невозможно, вы европеец, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые, не решаются доверяться европейцам.

– В таком случае какое же тут всемирное братство?

– Братство именно и устроено для уничтожения этого недоверия… все члены теософического общества не могут не доверять друг другу – они все братья, к какой бы религии и расе ни принадлежали. Конечно, вам все будет открыто, все наши материалы, если вы сделаетесь теософом…

– Сделаюсь ли я когда-нибудь теософом, я не знаю, ибо, для того чтобы решить это, мне необходимо самому, своей головою узнать, что именно вы обозначаете этим широким и высоким словом; но так как ваше общество не есть нечто тайное, так как оно не религиозное, в смысле какой-либо секты, и не политическое, а чисто научное и литературное, то я не вижу, почему бы мне не стать его членом, когда вы познакомите меня с его уставом.

– Ах, да какой же вы милый, право! – оживляясь, воскликнула Блаватская. – Я, знаете, никогда не навязываюсь и, если бы вы сами не изъявили желания, никогда бы вам не предложила. Ну вот и отлично! Теперь, дорогой мой, вы мне руки развязываете, я могу, не вызывая изумления теософов и даже негодования моих индусов, вот хоть бы Могини, посвящать вас во все наши занятия. Но все это впереди, теперь у нас тут не до занятий. Надо прежде всего утвердить, устроить как следует парижскую ветвь теософического общества.

– А уже есть такая?

– Да, существует номинально уже два года; несколько человек собираются у одной тут дюшессы плюс леди, которой приятно именоваться «Presidente de la societe theosophique d’Orient et d’Occident»… [Президент Восточно-Западного теософического общества – фр.].

Ну и бог с ней, пущай именуется, она богата, у нее здесь, в Париже, свой чудесный отель, представительство – все это не мешает, она может быть полезна… Только все устроить надо как следует. Я прожила теперь с ней, с этой дюшессой де Помар, в Ницце; ничего она себе, хорошая старуха, только к спиритизму ее все тянет, до того тянет, что она себя считает новым воплощением на земле Марии Стюарт…

Я, вероятно, сделал при этом такие глаза, что Блаватская громко засмеялась.

– А вы что думаете – ей-богу, правда! – продолжала она, – Мария Стюарт, да и баста! Но ведь это, au fond [В сущности – фр.], так невинно, никому от ее глупости вреда быть не может…

– Извините, Елена Петровна, мне кажется, что президентка, считающая себя Марией Стюарт, не может в серьезных людях внушить доверия и уважения к обществу, во главе которого она стоит.

– Да не стоит она вовсе во главе! Настоящие главы будут другие… а она останется «почетной» только президентшей… всякий поймет, что человеческое общество не может обойтись без практических соображений… вижу, вижу: не нравится вам это… может, она больше вашего и мне не нравится… ведь и я была такой же идеалисткой – да что ж делать! А она хорошая… право!

И Елена Петровна вздохнула.

Этим вздохом ей удалось меня в конце концов успокоить.

Она взяла лежавший на столе печатный экземпляр устава теософического общества, и мы с ней его разобрали от первого до последнего слова. Из этого устава я должен был убедиться, что действительно общество предписывает своим членам не вмешиваться в чужую совесть, уважать верования своих собратьев и не касаться религии и политики. Каждый из членов должен стремиться к своему нравственному усовершенствованию, и все обязаны помогать друг другу как духовно, так, по мере возможности, и материально. Относительно научных занятий общества на первом плане стояло изучение арийских и иных восточных литератур, в памятниках древних знаний и верований, а также исследование малоизвестных законов природы и духовных способностей человека.

Когда я, не найдя в этом уставе ровно ничего такого, что могло бы показаться хоть сколько-нибудь предосудительным, повторил, что готов вступить в общество, Елена Петровна сказала:

– Итак, решено! Не следует оставлять до завтра то, что можно сделать сегодня.

– Могини! Китли! – крикнула она.

Передо мной уже знакомая фигура бронзового индуса с бархатными глазами и рядом с ним юный англичанин, одетый по последней моде, небольшого роста, белобрысый и пухленький, с добродушной, несколько наивной физиономией.

Елена Петровна нас познакомила, и на мой вопрос, не чела ли он и можно ли протянуть ему руку, юный Китли (Bertram Keightley) крепко сжал мою руку и заговорил со мною хотя на несколько ломаном (как все англичане), но очень беглом французском языке.

– Вот я теперь пойду поработать, – объявила Блаватская, – а они двое вас примут членом нашего общества и будут, так сказать, вашими поручителями.

Она ушла. Китли рассыпался в любезностях, Могини молча на меня поглядывал, а я ждал, как это меня будут «производить в теософы».

Юный джентльмен окончил свои любезности и сделал индусу рукою знак, приглашая его приступить к исполнению своих обязанностей. Могини мне улыбнулся, потом устремил взгляд куда-то в пространство и начал мерным, торжественным голосом. Китли переводил мне слова его.

Индус говорил о значении теософического общества, говорил то, что мне уже было известно из устава и со слов Елены Петровны. Затем он спросил меня, искренняя ли любовь к ближним и серьезный ли интерес к изучению психических свойств человека и сил природы приводят меня в общество? Я ответил, что праздного любопытства во мне нет, что, если занятия мои с помощью членов общества помогут мне исследовать хоть один вопрос, относящийся до духовной стороны человека, я почту себя очень счастливым.

– В таком случае вы становитесь нашим собратом и отныне вступаете в единение со всеми теософами, находящимися во всех странах света. Я сейчас сообщу вам наш пароль.

– Что же это такое? – спросил я Китли.

– А это mot de passe [Пароль – фр.], известное всем теософам, – ответил он. – Вы должны это выучить, потому что без знания этого пароля вы не обойдетесь, индусы будут питать к вам недоверие и при встрече не признают вас своим другом, членом теософического общества.

– Я вряд ли попаду в Индию; но пусть Могини скажет пароль, только дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу – записать, я не надеюсь на свою память.

– О! – воскликнул Китли. – Это невозможно! Вы должны запомнить наизусть, непременно наизусть. Если у вас не записано, а вы знаете, что надо помнить, вы невольно станете повторять про себя, заучите и никогда не забудете.

– Хорошо, пусть он говорит.

Пароль состоял из разных движений пальцами и нескольких совершенно бессвязных слов.