Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Корреспонденция «Нового времени», конечно, уже позабылась, статья г-на Розенбаха мало кому известна, и, таким образом, знакомство русского общества с деятельностью покойной Блаватской оставалось весьма поверхностным. Но вот в газете «Новости», а затем в журнале «Русское обозрение» появились обширные статьи г-жи Желиховской. В статьях этих автор, родная сестра Блаватской, изумляясь молчанию русской печати о создательнице «теософии», знакомит наше общество с женщиной, «которую ее последователи в Америке, Индии и Европе называют “избранным светочем”, враги – “величайшей обманщицей века”, а все вообще, знающие ее сочинения и деятельность за последние пятнадцать – двадцать лет, – “сфинксом девятнадцатого столетия”, и на смерть которой отозвалась вся иностранная пресса»…

В тех же «Новостях» около двух, кажется, лет тому назад была помещена большая статья другой дамы – сотрудницы этой газеты[2]. В этой статье говорилось о парижской жизни, упоминалось о парижском теософическом обществе и о том, что оно распалось вследствие разоблачений, сделанных мною.

Я не отрицаю факта, сообщенного сотрудницей «Новостей». Я действительно, кроме родственников Елены Петровны Блаватской, единственный русский, близко и хорошо ее знавший в период 1884–1886 годов, то есть немедленно после появления ее из Индии в Европе и во время возникновения европейских теософических обществ, организованных ею и ее пособником, Генри Олкоттом, американцем, известным под именем «полковника» Олкотта. Я действительно в 1886 году способствовал распадению первого французского теософического общества, устроенного под названием «Societe theosophique d’Orient et d’Occident»[3] герцогиней де Помар леди Кэтнисс и укрепленного Еленой Петровной Блаватской в Париже в 1884 году.

По возвращении моем в Россию и до сего времени я ровно ничего не писал о г-же Блаватской и ее теософическом обществе, находя более чем бесполезным касаться этого антихристианского движения, пока оно остается фактом, у нас малоизвестным. Я хранил про себя все, что знал, а также имеющиеся у меня документы до того времени, когда в нашей печати появятся панегирики г-же Блаватской и в той или иной форме пропаганда ее имени и ее новейшей теософии. Я желал только одного – чтобы это время совсем не настало и чтобы я был избавлен от нравственной необходимости вновь коснуться этого предмета.

До сих пор я имел возможность молчать. Но пространные статьи г-жи Желиховской, где она не без основания объявляет свою сестру «всемирной знаменитостью», а о проповедовавшейся и созданной ею «новой религии» говорит как о «чистом и высоком» учении, являются именно пропагандой в России этого «чистого и высокого» учения и имени его провозвестницы.

Эти статьи о неоцененной нами нашей знаменитой соотечественнице и о всемирном значении и распространении ее учения не могут не заинтересовать наше общество, так падкое на всякие «новые учения» и весьма доверчивое. «Славны бубны за горами», а по прочтении статей г-жи Желиховской действительно создается очень увлекательная картина, способная распалить воображение, жадное до всякой новизны, особенно если она сулит удовлетворение высшему, духовному интересу.

В таких обстоятельствах молчать и скрывать истину, зная ее, становится преступным. Поэтому я вижу себя вынужденным прервать молчание о моем близком знакомстве с Еленой Петровной Блаватской и ее обществом. Мне это крайне тяжело и противно, как должно быть тяжело и противно человеку, обязанному, даже ради самой святой цели, разрывать могилу и вынимать из нее находящийся в ней труп. К тому же, помимо тяжести и отвращения, я не могу избавиться от чувства жалости, которое всегда возбуждала во мне эта, во всяком случае, необыкновенная женщина, богато одаренная природой.

Ради этой невольной жалости я был бы очень счастлив забыть все, что знаю. Забвение, полное забвение – вот единственное, что было бы нужно теперь для Елены Петровны Блаватской. Но ей нет забвения и смерти, хотя тело ее подвергнуто кремации в Лондоне и прах ее хранится в трех урнах. Ей нет смерти – это печально говорит нам ее родная сестра, статьи которой являются в настоящее время единственной причиной, ставящей меня в нравственную необходимость приступить к тяжелым, противным для меня воспоминаниям и вскрыть пакет с хранящимися у меня документами.

Несчастная Елена Петровна! Вот она передо мною, как живая, но образ ее не только двоится, а троится. В ней было три совершенно различных существа. Было в ней еще и четвертое существо, но я его не знал лично, но только последняя крайность может заставить меня в будущем его коснуться. До сих пор живо много лиц, знавших ее в молодости и в зрелых годах ее, – эти лица сообщают удивительные вещи о приключениях ее бурной и скитальческой жизни.

Я узнал ее тогда, когда «жизнь женщины» была кончена и наступил период совсем иной деятельности. Конец этой бурной «жизни женщины» оказался не концом, как случается обыкновенно с заурядными женщинами, а именно началом «настоящего» существования, проявления всех данных ей природой способностей.

Я знаю ее состарившейся, больной, но полной огня и энергии – и не могу ее иначе себе представить. Как я сказал, в ней было три существа. Первое из них – Елена Петровна в ее спокойные дни и вдали от дел теософического общества, веселая, остроумная собеседница, с неистощимым запасом хотя грубоватого, но настоящего юмора, интересных, увы, далеко не всегда основанных на строгой правде рассказов, анекдотов, смешная и симпатичная, как-то магнетически к себе привлекавшая и даже способная на добрые порывы.

Второе существо ее – «Радда-Бай», Н. P. Blavatsky или Н. Р. В. – автор «Пещер и дебрей Индостана», «Загадочных племен», «Разоблаченной Изиды», «Тайного учения», «Ключа к теософии», редактор «Теософиста», «Люцифера» и т. д. – писательница, поражающая своим литературным талантом, огромной памятью и способностями быстро схватывать самые разнородные предметы и писать о чем угодно, писать интересно и увлекательно, хотя нередко бессвязно и разбрасываясь во все стороны.

Если бы сочинения Е. П. Блаватской были, как рассказывает г-жа Желиховская, произведениями ее таинственного учителя, великого мудреца-полубога, живущего в дебрях Тибета и диктовавшего ей, с полным пренебрежением к пространству, когда она находилась в Америке или Европе, – такому мудрецу сочинения эти, ввиду их недостатков, сделали бы немного чести. Ей же, в юности плохо усвоявшей предметы элементарного образования и до сорока лет знавшей якобы очень мало, – опять-таки по свидетельству ее сестры, – они делают большую честь, указывая на огромные ее способности и горячую любовь к своему труду, ради которого она забывала, на моих глазах, тяжкие страдания различных болезней, давно уже ее мучивших.

В этом отношении сочинения ее действительно чудо; но объяснения этому чуду надо искать в тайниках человеческого разума и духа, а не в том, что невидимый и проблематический махатма диктовал ей и водил из Тибета ее рукою, что к ней прилетали нужные ей для справок книги и т. д. Но ко всему этому я вернусь в своем месте, так же как и к вопросу о том, что такое «ее учение», ее ли оно и каким образом она явилась его провозвестницей.