Восьмерка - Захар Прилепин

— Эй! — позвал Новиков его.

Поначалу весло было близко, Новиков начал подгребать к нему руками, попытка едва не стала успешной… но тут из верхнего кармана куртки юркнул в воду мобильный, черт знает зачем взятый с собой. Некоторое время Новиков его видел, потом он резко ушел в темную воду.

Дальше река пошла вширь, течение подхватило лодку в одну сторону, весло заскользило куда-то вправо…

Новиков кинулся к рюкзаку, вздернул его на дыбы, полез зачем-то внутрь — ему казалось, что там может быть спасенье, — сразу схватился за топор, неловко попытался его извлечь наружу и распахал руку острием.

Попробовал, как дурак, то ли подцепить топором уплывающее весло, то ли подгрести к нему, используя топор вместо весла.

Все оказалось безуспешным.

Кровь сочилась и растворялась в воде.

Новиков от бессилия и обидной боли кинул топором в сторону весла. Едва не выпал сам, зато качнул лодку, и завалившийся рюкзак щедро высыпал все, что там хозяйской рукой Новикова было навалено сверху: тушенку, сгущенку, отцовский бинокль, сковородку с ложкой и эту, подстилку, чтоб не застудить придатки, — она единственная не утонула и поплыла куда-то вослед за веслом.

Поразмыслив, Новиков раскрыл рюкзак пошире и начал приносить жертву богам этой реки.

Посолил воду, посластил, насыпал чаю с макаронами, бережно запустил кастрюлю, но она отчего-то не поплыла, а сразу чавкнула водой и бочком пошла в гости к биноклю.

— Где тут моя персидская княжна прячется? — хрипло, вслух — чтоб не расплакаться, спрашивал Новиков, запуская руку в рюкзак поглубже. — Княжну тоже надо утопить.

Княжны не было.

Нашел в кармане куртки какие-то клочки — оказалось материнское письмо. Вытряхнул и его. Клочки поплыли, набухая и тяжелея.

Новиков достал отцовский нож и некоторое время разглядывал свои вены на левой руке, одновременно слизывая кровь с правой.

— Все норовят в ванну залезть, а мы в реке сейчас вскроемся… — сказал Новиков ласково.

— Что, напугались? — спросил неизвестно кого, бесновато глядя по сторонам.

Повертел еще нож в руках и резко забросил его в воду.

Лег на дно лодки и поплыл.

Дед напоил Новикова самогоном.

Новиков наврал ему, что перевернулся и выплыл потом.

На самом деле лодка причалила сама, через несколько минут. Весло тоже прибило к берегу. Новиков притащил лодку обратно к деду, распевая по дороге: «А я еду… а я еду… за туманом…»

Очень надеялся, что дед не станет смеяться, но деду вообще было все равно.

— Деталь мою тоже утопил? — только спросил он, когда уже сидели за столом.

— Деталь? — Новиков начал шарить по карманам, и тут же, в джинсах, нашел.

— Дай-ка, — сказал дед. — Я сам отцу отдам. Он же ж приедет в сентябре?

Новиков кивнул и еще выпил рюмку.

— Щуку, что ль, поймал за хвост? — спросил дед, кивая на кровоточащую руку Новикова.

Новиков снова кивнул и снова налил.

К ночи был совсем хорош.

Откуда-то заявился котенок, вспрыгнул сначала на колени к Новикову, потом перебрался на стол, ходил там между ложек и тарелок. Принюхался к рюмке и дернулся маленькой своей башкой, словно там обнаружился пылающий уголь.

— Мир разваливается на куски, дед, — сказал Новиков громко, но деда нигде не было, он куда-то исчез.

Новиков поискал собеседника и повторил:

— Мир разваливается на куски, кот.

Котенок полез в сковородку и, выхватив кусок картошки, начал есть ее прямо на столе, иногда, не без наглецы в глазах, озираясь.

— Вкусно жить, котейка? — спросил Новиков. — А знаешь, как больно, когда бутылкой по лицу? — тут он взял пустую пластиковую бутылку из-под несусветного какого-то лимонада со стола и начал размахивать ей по-над кошачьей головой. Котенок присел, но скорей от удивления, нежели от страха.

— А может, это я, человека убил, котейка? — заглядывая под стол, допрашивал все-таки сбежавшее животное Новиков. — За что это все мне — должно ведь быть какое-то объяснение? Может, это действительно я? Потому что если это я убил — тогда мне будет легче жить! Гораздо легче, чем сейчас!

— Ты с кем тут? — спросил дедок, заходя.

Новиков оглянулся и только здесь вспомнил, как наврал деду о том, что перевернул лодку, — а сам-то пришел сухой. И стало так противно от самого себя.

— Я уже сплю, дед, — ответил он.

Утром уехал в город на электричке — с дедом не пришлось прощаться, его вообще не было дома. Ни его, ни котенка.

«Что, опять домой? — расспрашивал себя Новиков. — Какой уже день, пятый? — из дома, домой, из дома, домой, из дома, домой… Сходил бы еще куда-нибудь? В сауну там, например? Нет? Противно? Какой ты щепетильный. И ударить опера монтировкой по голове у подъезда противно — и принять его дар тоже не хочешь. Гарика тогда навести, урони его наземь, он все равно уже спился — не будет у него силы тебе ответить, попрыгаешь на его спине всласть. Потому что если Гарика не победить однажды и вовремя — есть шанс, что он вернется снова. Тоже тошно? Куда ж тебя отправить, дружок? За туманом ты уже съездил — приветствую опаленного ночными кострами, романтика, геолога и чудака. Сходи, что ли, теперь в детдом, скажи, что хочешь усыновить ребенка. А? Не дадут тебе? Правильно, и я б не дал. В армию? Поздно? А чего ж ты, когда было рано, не сходил? Ну, в больницу иди, скажи, что хочешь быть нянькой и ухаживать за лежачими и брошенными. Как ты сказал? Брезгуешь? А собой не брезгуешь? Я бы брезговал на твоем месте. Меня б рвало от самого себя. Сдай кровь хотя бы? Нет? Больно? Ну, в собачий приют иди! Я не знаю зачем. Иди зачем-нибудь. Полаешь там, повоешь».

— Отцепись от меня! — вдруг крикнул Новиков, влепив правым кулаком по правому колену, а левым — по левому.

Пассажиры сначала посмотрели на него, а потом отвернулись.

Правая рука затекла, и когда Новиков, стыдясь пассажиров, начал потирать лицо, возникло ощущение, что у него только два пальца — мизинец и безымянный.

Дома громыхал, будто подпрыгивал на столике и бил себя трубкой по чердаку, телефон.

Так он его и не вырвал все-таки из стены.

Впервые за последнюю неделю Новиков не подумал, что — Ларка, а это была Ларка.

Ларка со своим голосом, то насмешливым, то воркующим, но даже когда воркующим — всегда готовым сорваться в насмешку или раздраженье. Ларка с отличной своей задницей, теплой и мягкой, как белый хлеб, которой она и делилась, как хлебом в несытый год с незадачливым соседом, — ну, на, а то подохнешь еще — хорони потом тебя. Ларка со своими ногтями, на которые она точно смотрела чаще, чем на Новикова, со своими губами, которые, уже в зеркальце, она разглядывала внимательней, чем Новикова, со своими ноздрями, которыми она часто принюхивалась к Новикову, как будто он на ночь спрятал под мышки по селедке и забыл там. Ларка со своим всем образовалась в трубке и вскрикнула с ужасом и нежностью: