Сама виновата - Мария Воронова

Велемиров снова переступил с ноги на ногу и демонстративно посмотрел на часы.

– Может быть, вы колебались, а кто-то рекомендовал отчислить Семена Яковлевича? – спросила Ольга.

– О чем вы?

– Например, Василий Матвеевич Пахомов?

– Боже мой, при чем тут это?

Ирина вмешалась:

– Хочу напомнить, что, стоя на этом месте, вы обязаны говорить правду.

– Возможно.

– Яснее, пожалуйста.

– Смутно припоминаю, что, кажется, Пахомов действительно звонил ректору и высказывал свое возмущение поведением моего аспиранта. Только это никак не повлияло на наше решение.

– А Фельдману вы говорили, что отчислили его по просьбе Пахомова?

– Еще раз повторяю: я сам принял это решение и нисколько об этом не жалею.

– То есть от вас Фельдман о роли Пахомова в своей судьбе не слышал?

– Нет, нет и нет!

Тут попросил слова Бимиц:

– А не могли вы ему сказать типа такого, что, Фельдман, ты хороший человек, и я с удовольствием бы тебя оставил, только такие большие люди, например режиссер Пахомов, так настаивают на твоем отчислении, что я совершенно не могу против них пойти?

– Нет, я ничего такого не говорил и вообще с трудом представляю, откуда он это выяснил. Послушайте, я уважаемый человек, поступил совершенно адекватно и не понимаю, почему должен сейчас отчитываться перед вами, как школьник!

Больше вопросов не возникло. Ирина отпустила уважаемого человека и объявила перерыв пятнадцать минут.

Уходя из зала, она краем глаза заметила, как Велемирова окружили друзья Пахомова, и он, нахохлившись, как петух перед битвой, что-то вещает.

А действительно… Видно, что профессор принадлежит к тому роду уважаемых людей, которые страстно любят угодничать, но терпеть не могут в этом признаваться. Ему важно реноме независимого вершителя судеб, поэтому он так и психовал на свидетельском месте. Информация просочилась через секретаршу ректора, и то в узкие круги, оперативник получил ее в результате благоприятного стечения обстоятельств, а Фельдман как узнал?

Разве что сама Поплавская ему сказала? Судя по выражению ее лица, эта девушка не склонна к всепрощению, могла поизгаляться над поверженным врагом.

– Сурово поступил профессор, но справедливо, – веско сказал Кошкин, доставая из портфеля пакет, аккуратно завернутый в кальку. – Хотите бутербродик?

Ирина отказалась, а Бимиц взял.

– Ой, я вас умоляю, да ни за что в жизни никто никого не отчислит без звонка сверху, тем более за такую ерунду, – фыркнул он, размахивая аккуратным бутербродом с докторской колбасой. – У меня сын врач, и надо вам знать, что это просто животные! Какая им поэзия, боже ты мой! Уверяю вас, что они расцеловать готовы были нашего подсудимого за срыв мероприятия, и никто бы даже не чихнул в его сторону, если бы не вмешался влиятельный человек.

– Пожалуй, вы правы, – протянула Ирина, – теперь осталось доказать, что это было известно нашему подсудимому.

Может быть, и не получится сегодня закончить, вздохнула она. Следствие на радостях, что выявило истинный мотив, немного неграмотно допросило Фельдмана. Просто вывалило ему факты, он подтвердил, и все, а нужно было аккуратно спросить, откуда ему стало все известно, кто сказал, когда, при каких обстоятельствах.

Но, боже мой, зачем те тонкости, когда обвиняемый соглашается со всем, что ему ни скажешь!

Вернувшись в зал, она, прежде чем вызвать Полину Поплавскую, обратилась к Фельдману.

Тот развел руками:

– Да я уж и не помню, кто мне сказал.

– Как же так, Семен Яковлевич? Это же касалось лично вас, а не постороннего человека. Наверняка вы испытали возмущение, негодование, боль – словом, сильные эмоции, когда выяснилось, что ваша карьера рухнула из прихоти Василия Матвеевича Пахомова.

– Допустим, испытал.

– И не запомнили обстоятельства, при которых вам стало это известно?

– А разве это имеет значение?

– Конечно, Семен Яковлевич. Суд должен изучить все обстоятельства, чтобы вынести вам справедливый приговор.

Фельдман опустил глаза:

– Нет, не помню. Велемиров точно мне не говорил, а кто – не помню.

– А когда?

Он пожал плечами.

– Хотя бы до устройства на вашу нынешнюю работу или после.

– Кажется, до.

– Вспоминайте, Семен Яковлевич, – наседала Ирина, потому что запирательство подсудимого выглядело странно. Или ухватись за соломинку и кричи, что ты ничего не знал, претензий к Пахомову не имел и убил его совершенно случайно во время бурной дискуссии о кинематографе, а проклятые менты выбили признание, или, коль скоро признаешь мотив личной неприязни, то спокойно все расскажи. А так ни богу свечка, ни черту кочерга.

– Не беспокойтесь, вы не создадите проблем человеку, от которого узнали, – мягко сказала она, – сплетни у нас не караются законом, иначе все женское население сидело бы в тюрьме.

– Я действительно не помню.

Ирина вздохнула. Что ж… Или от любовницы узнал, или тут какая-то чертовщина, вопрос только в том, стоит ли в ней разбираться или наплевать и, перескочив через эту мелкую шероховатость, пустить дело дальше по заранее намеченной колее?

Если привязываться, то надо вызывать ректора с его секретаршей, потом тех, с кем они поделились, потом вторую волну и так опросить всех сотрудников мединститута. Прекрасный план. Следуя ему, можно изучить механизм распространения слухов, но когда они закончат, Фельдмана придется отпускать в зале суда за отбытием срока.

Да ну его к чертям! Ирина знала, что следователь по делу Фельдмана – человек душевный, обвинительным уклоном не страдает, Ольга Ильинична тоже относится к парню доброжелательно, сама она судит непредвзято, рот подсудимому не затыкает. Если есть какие-то обстоятельства в его пользу, Семен тысячу раз мог о них заявить. Следовательно, единственное, до чего она может доискаться, это до отягчающих обстоятельств. Надо ей это? Наверное, нет. Первая ходка, явка с повинной, хорошие характеристики… Пусть получает свой семерик. На первый случай вполне достаточно ему.

Пока она думала, в зал принесли телефонограмму. Судебно-медицинского эксперта срочно вызвали на работу, он выехал на труп и присутствовать в суде не сможет.

«А ну и ладно, – вздохнула Ирина, – кто я такая, чтобы противиться судьбе?»

Улыбнувшись Ольге, она объявила, что судебное заседание переносится на завтра. Пусть гособвинитель пишет свою великую речь, а она… А она, пожалуй, ничего не будет делать. Правда, как утопленник, в конце концов всплывает сама.

* * *

В субботу утром позвонила мама, выругала за котенка, которого дочь не имела права заводить без разрешения (лишнее подтверждение, что Зоя Михайловна не только убирает, но и стучит). Полина молчала в трубку, особенно не прислушиваясь, поэтому не сразу уловила, что мама сменила тему и теперь орет на нее за то, что ее вызвали в суд, а мать узнает об этом от сторонних людей.