К западу от заката - Стюарт О’Нэн

Пожалуйста, не забрасывай латынь. Пусть сейчас она и кажется скучной, со временем ты поймешь, насколько она необходима, не говоря уже о том, что в хорошие колледжи без нее не возьмут. А у тебя осталось три месяца. Прошу тебя, соберись. Потом можно будет все лето отдыхать. Думай об июне как о финишной черте. Про Европу я не шутил! Судя по тому, как развиваются события, возможности поехать туда свободно может больше не представиться. Хоть мы и не до конца еще расплатились с долгами, я отношусь к этому как к выгодному вложению. Впрочем, все, конечно, зависит от твоего желания.

Как будет время, дай мне знать, что ты об этом думаешь. Иногда мне кажется, что я пишу в пустоту».

Скотт не удивлялся тому, что чувствовал себя одиноко – прежде он ведь каждую минуту проводил с Зельдой. Усугубляло положение и то, что Шейла наказывала его – избегала. Пришли ливни, по каньонам побежали грязевые потоки. Скотту нужно было писать рассказ, но просыпался он поздно, а весь день на работе валял дурака, полистывая Конрада и высматривая на мокрых изгородях Мистера Иту.

Боги его понимал. Тяжелее всего Скотту приходилось дома.

– За безделье – мать пороков! – поднимал он тост и щипал Мэйо.

И Боги был прав. В школе Скотт занимался чем угодно, кроме уроков. В доме бабушки, один в целой крепости, он срисовывал стоящие напротив особняки, пересчитывал многочисленные окна и двери, вел подробный журнал наблюдений за соседями. В шестом классе он завел еще дневник, в котором писал о понравившихся девочках, и целый гроссбух, чтобы вести учет каждому заработанному и потраченному пенсу. Эти тайные увлечения потихоньку сошли на нет – отчего-то Скотт их забросил, как детектив, который он начал писать под впечатлением от «Шерлока Холмса» – и уступили место новым. В Принстоне вместо зубрежки перед экзаменами он сочинял мюзикл. В армии – роман. Ничего не изменилось. Скотт так и остался тем мальчиком, который больше всего на свете любил заниматься чепухой, и тосковал, если подходящего занятия не находилось.

Сейчас его тянуло сесть за книгу о Голливуде. Герой – продюсер – уже был, но вот тонкости индустрии он понимал еще слабовато. Впрочем, кое-какие, как всегда беспорядочные, записи Скотт уже начал делать.

Спасение пришло в лице Джоан Кроуфорд. У нее истекал контракт, и после провала «Великолепной инсинуации»[99] удачная работа была нужна ей как воздух. Хотя Кроуфорд оставалась ведущей актрисой студии, с годами амплуа ее сужалось. Ей больше не предлагали роли наивных покорительниц мира или молоденьких решительных продавщиц. Чтобы играть главных героинь, Кроуфорд не хватало юности и свежести, теперь она чаще воплощала образ обманутой женщины в слезливых фильмах, противостоящей унижениям, а к концу фильма добивающейся возмездия, вожделенного, но с оттенком горечи. Эдди лично пришел сообщить Скотту новости. Хант Стромберг[100] приглашал его написать сценарий по опубликованному в журнале «Космополитен» рассказу с вызывающим названием «Неверность»[101] – истории о любовном треугольнике – и подогнать роль специально под Кроуфорд.

– Знают, кому давать эту работу! – сказала Дотти, и Скотт вздрогнул, на секунду подумав, что она намекала на него.

– Кроуфорд сыграет жену.

– Тогда это авторский вымысел, – пошутил Алан.

– Она переспала в «Метро» со всеми, кроме Лесси, – сказала Дотти.

– Хант тебе понравится, – сменил тему Алан. – Он не Манк, Шекспиром себя не мнит.

Рассказ был не бог весть каким. Успешный предприниматель приглашает смазливую секретаршу отужинать в его особняке, пока жена в Европе. На следующее утро та возвращается домой пораньше и застает парочку за завтраком. Все трое спокойно сидят за столом, верный дворецкий прислуживает им как ни в чем не бывало, но хозяин дома знает, что браку его пришел конец, и уже представляет, как эхом разносятся редкие шаги по опустевшему поместью. И из двух этих зарисовок Скотту нужно было слепить целый фильм.

Днем он встретился со Стромбергом. Не в зале совещаний, где всегда было не протолкнуться, а лицом к лицу в тихом кабинете, отделанном красным деревом, с тянущимися по стенам книжными полками. Стромберг был молод, не из поколения Манка и прочих. В твидовом костюме он смотрелся неловко и больше напоминал неопытного помощника преподавателя. Наверняка читал «Гэтсби». И работу над фильмом предлагал так, будто Скотт мог отказаться.

– Картина должна быть современной и серьезной, но при этом душевной. Нужно, чтобы зритель сочувствовал всем троим, иначе ничего не выйдет.

Скотт собрался было сказать, что с Джоан Кроуфорд добиться этого будет невозможно, однако только кивнул, помечая что-то в блокноте.

– Под вопросом еще место съемок, чем зарабатывает муж и все такое. Героиня необязательно должна быть секретаршей, пусть будет хоть пианисткой или занимается наукой; главное, зритель должен ее полюбить или, по крайней мере, понимать, что ею движет.

– Любовь? – предложил Скотт.

– Не торопись. Девушку сыграет Мирна Лой.

Худший расклад трудно было придумать. В молодой героине должна чувствоваться хоть тень невинности, в них всех даже, иначе публика возмутится. По личному опыту Скотта, влюбленные беспомощны, и если только сердце их не кристально чисто, чувства заставляют их думать лишь о себе, отгораживаться от мира, заботиться о собственном счастье – и гори оно все огнем. Он сам чуть не совершил подобную ошибку с Лоис Моран. В то лето в Жюан-ле-Пен он чувствовал то же убийственное безразличие со стороны Зельды, а сейчас – со стороны Шейлы. Как показать холодность, охватывающую мужа, не вызвав к нему презрения?

Скотт был волен кроить историю, как ему вздумается, и поначалу это только осложняло задачу. С другой стороны, теперь он был сам себе господин. Работа под началом Стромберга была сродни повышению, как все говорили, и Скотт понимал почему. В отличие от Манка, который сталкивал сценаристов лбами, чтобы делать все по-своему, Стромберг отступил и предоставил Скотту самому решать, как рассказать историю.

В первую очередь нужно было решить, что делать с Джоан Кроуфорд. Он изучал ее игру, будто готовясь к экзамену, вместо обеда ходил в мерцающей полутьме старой проекционной Тальберга и, взяв с собой только бутылочку колы и пепельницу со сколами, следил за излучиной бровей Кроуфорд, пересматривая ее ленты: «Одержимая», «В оковах», «Забывая про всех других», – пытаясь найти ее сильные стороны. Красивые скулы, одежда всегда выгодно подчеркивала фигуру, но играла она неестественно. Образам битых судьбой женщин недоставало глубины, полутонов. Счастье выражала делано широкой улыбкой, а ярость гарпии, в которую впадали ее обманутые героини, казалась не только фальшивой, но и смешной. Кроуфорд постоянно переигрывала, все у нее выходило слащавым. За одним только исключением.