К западу от заката - Стюарт О’Нэн

Он пошатнулся и схватился за подлокотник, чтобы устоять. Получилось вдохнуть. Шейла продолжала идти вперед.

– Шейла. Стой.

Она удивленно повернулась, не понимая, почему Скотт остановился. Короткий момент осознания, и она бросилась к нему. Схватила под локоть, поддерживая, пока мимо проплывала толпа.

– Порядок, мне уже лучше.

– Может, присядешь?

– Подумают, что пьян.

– Да ничего они не подумают.

– Я могу идти.

– Уверен?

Мог, опираясь на нее. Шейла поддерживала его, будто хромого. В фойе стоял фонтанчик с водой, можно было запить таблетки. Она наблюдала за ним, как мать, губы подрагивали от беспокойства.

Ночной воздух бульвара Голливуд привел Скотта в чувство. Отпустило. Он даже мог сесть за руль – «если машину не угнали», – пошутил он. Не нужно тревожить врача, все равно придет завтра. Да и что он сделает? Предпишет отдых?

– Как приедем домой, марш в постель! – велела Шейла.

– Есть, мэм!

Скотт принял лишнюю ложку снотворного и проспал до полудня. Он бы не отказался от чашки кофе или бутылочки колы. День выдался чудесный, солнечные лучи падали на ковер, воспроизводя сложный узор веток за окном. В Лондоне была ночь, на голову Эдварда Мэроу[185] падали бомбы, завывали сирены. Горели доки. Весь Голливуд и половина Беверли-Хиллз, так сказала Шейла. Они дослушали репортаж до конца, не в силах выключить.

Около часа заглянула на минутку Фрэнсис с письмом для Скотта, и Шейла рассказала ей о случившемся.

– Comment allez-vous, monsieur?

– Bien. Ce n’est pas grave. Merci, Françoise. Au revoir.

– Au revoir, monsieur[186].

Шейла сделала сэндвичи с пряной ветчиной, помыла посуду и поставила последнюю часть симфонии № 3 Бетховена. Потом вытянулась на диванчике и стала читать Скотту подробную биографию композитора, пока тот сидел в большом кресле, склонившись над «Эламни Уикли». В два должен был прийти доктор, чтобы снять кардиограмму. В футбольной команде намечались изменения, и Скотт в волнении пробежал статью, ища глазами, кого же объявили лучшим игроком всех времен. Еще в Ньюмане он видел, как Хоби Бейкер[187] забил мяч с рук в последние секунды игры с Йелем, такое не забывают. Непобедимая команда того года вошла в историю. Трое погибнут в окопах, Бейкер – в авиакатастрофе. Скотт думал о них как о мужчинах, но, конечно, все они были еще мальчишками.

Чтобы проверить память, он взял карандаш и стал записывать на полях имена всех одиннадцати игроков основного состава. Прескотт в центре, Холлуэй и Стэнтон – защитники, Диц и кто-то еще – полузащитники. Покусывая губу, Скотт перечислял имена. Симфония дошла до кульминации, Шейла кивала в такт тяжелым аккордам, напоминавшим грохот бомбардировки, только вдохновленным другой войной. Почему Бетховен преклонялся перед Наполеоном? Надо будет спросить Шейлу.

Игла поднялась, тонарм вернулся на место и защелкнулся, воцарилась тишина. Шейла с улыбкой огляделась. Скотт улыбнулся в ответ.

– Есть у нас что-нибудь сладкое? – спросил он.

– Есть плитка «Херши», если хочешь. Сиди, я принесу.

Вернувшись, Шейла выменяла шоколад на поцелуй и снова легла на диван.

Скотт развернул обертку, отломил немного и разделил на три части. Первый кусочек таял на языке.

– Точно не хочешь?

– Точно.

– Он вкусный!

– Ш-ш-ш!

Да, с защитой все просто. Диц – а кто же второй? Кэрролл, Коффин… Что-то на «к». В университете в шкафу с трофеями стояла фотография всей команды, почти никого уже нет в живых. Бейкер разбился на боевом самолете – сам направил его вниз. Коллинс? Кэррингтон?

Лакомство кончилось быстро, осталась одна обертка, как сброшенная кожа. Скотт пошел ее выбросить. Это отвлекло его на минуту, и тогда сразу вспомнилось имя – Карпентер! – и сердце сковал спазм.

На этот раз это была не просто боль. В Скотта словно ударила молния, зубы сжались. В плече будто что-то разорвалось, шею пронзило иглами, от прилива крови перехватило дыхание. Скотт сделал нетвердый шаг, чтобы дотянуться до каминной полки, схватился за нее и стал оседать, пытаясь подать знак Шейле в зеркале. От запаха сосны и восковницы кружилась голова и вспоминался Сент-Пол, вид из чердачного окна, мама, зарывшая пальцы ему в волосы, усы отца. Свет вспыхивал и гас, комната поплыла перед глазами. Рядом, как добрый дух, стоял Стар. Его самолету суждено упасть, а возлюбленная где-то там, в расползающемся бесконечном городе. Он попытался вдохнуть, однако горло не слушалось, рот как будто заткнули. Рука разжалась, и Скотт почувствовал, что падает, но уже ничего не видел. Прежде, чем темнота его поглотила, мелькнула последняя непокорная мысль: не сломлен!

* * *

«Уверена, – написала Шейла Скотти, – твоему отцу непременно понравилась бы твоя речь на церемонии прощания. Жаль, что меня там не было; нам с Фрэнсис нужно было многое уладить здесь, на западе. Надеюсь, мы увидимся в Нью-Йорке на будущей неделе. Я прилечу во вторник и привезу некоторые личные вещи, которые, как я думаю, он хотел бы передать тебе, в том числе несколько записных книжек, фотоальбомов и все твои подарки. Не знаю, успел ли он сказать, как гордился твоей статьей в «Нью-Йоркере». Даже заставил бедную Фрэнсис обежать весь город, чтобы вручить по газете всем друзьям! Она тоже шлет соболезнования. Мы до сих пор глубоко потрясены, наверное, так же, как и ты, и думаю, еще не скоро оправимся. В последний год он внимательнее относился к своему здоровью и был поистине счастлив, работая над книгой. Мне не хватает его насвистывания из другой комнаты. Без него здесь стало нестерпимо тихо».

* * *

«Просто не верится, – написала Зельда, – что папа больше не приедет к нам с подарками, радостными вестями и безбашенными планами. Сейчас, когда нас постигла настоящая, а не надуманная мною беда, мне, конечно, лучше оставаться здесь. Хотелось бы быть дома с вами, но, говорят, в моей компании стало невыносимо, я и сама это понимаю. В это святейшее время дни мои проходят в бессвязных воспоминаниях, и даже наступление Нового года не приносит радости.

Душа жаждет понимания. Никогда мне не будет тяжелее, чем теперь, когда его не стало. Мы приходим в эту жизнь совсем ненадолго. Смерть напоминает о скоротечности Времени и преходящести бренного мира. В трудные времена мы должны быть благодарны за нерушимость семейных уз и благословение веры, без которой жизнь превращается в череду неотвратимых потерь. Господь заповедовал: только в любви нам спасение. Возрадуемся! Бог слышит все молитвы».