Там, где горит земля - Александр Поволоцкий

И ещё лётчик, готовый умереть на среднестатистическом втором–третьем вылете.

Но как понять, что это – гениальная простота или пустая трата времени и двигателей? Временный паллиатив, который укрепит оборону, или безнадёжно устаревшее пугало?

Терентьев взглянул в окно ещё раз. Половина седьмого. Ещё совсем недавно в этот час толпы горожан выплёскивались на улицы, торопясь жить, любить, наслаждаться каждым прожитым часом. Но теперь лишь отдельные прохожие торопливо шагали по тротуарам или ждали метробус. Ещё не закончился рабочий день, специальным указом императора продленный до восьми часов вечера. Скоро улицы вновь наполнятся жизнью, но радости в толпе, возвращающейся по домам, не будет. Зато будет много калек и одиноких женщин со скорбными складками в уголках рта. Почему то тех, кто овдовел или проводил на фронт сына или мужа видно сразу, их очень легко отличить от просто уставших или грустных.

Страна воевала.

Иван бросил взгляд на стопку рабочих бумаг, которая за полдня работы убавилась едва ли на треть. Снова его ждёт ночь за работой, шорох бумаг в ярком световом круге от настольной лампы. И непременная чашка кофе или тарелка с бутербродами, появляющиеся под рукой, словно из ниоткуда, но на самом деле, конечно, из теплых любящих рук жены.

Ютта, милая Ютта.

Доселе Иван никогда не был женат и не заводил продолжительных связей, война и работа как‑то не оставляли места для женщин. Один из наставников Терентьева любил приговаривать – «Бог войны ревнив и не любит соперников, особенно детей и жён». Иван свыкся с мыслью о том, что семья – не для него, и не находил в том ничего страшного и ли просто плохого. И вот, случилось так, что он стал любящим и любимым мужем, а так же отцом. Воистину, не зарекайся…

Быть семьянином оказалось тяжело, но определенно интересно. И вообще очень здорово. Временами отец брал на руки сынишку и долго всматривался в черты младенческого личика, думая о том, что когда‑нибудь Ивана Терентьева похоронят, но в мире останется его частица, искорка новой жизни.

Однако хорошие, добрые мысли неизменно оказывались отравлены страхом.

Иван прошел в комнату, которую они отвели для детской. Маленький Иван–Ян спал. Он скинул полосатое одеяльце и лежал на боку, в белой пижамке с красными и жёлтыми полосками, похожий на забавного шмелёнка. Повинуясь внезапному порыву, Терентьев осторожно достал сына из кроватки и уложил на руках. Малыш засопел, но не проснулся. Отец прошел по комнате, тихо покачивая ребенка и в полголоса напевая без слов, вспоминая мотив колыбельной, которую пела Ютта на своем родном языке.

Последние недели Иван жил в страхе, который тщательно скрывал ото всех. По–видимому, ему удавалось обманывать окружающих, даже жену, но от самого себя убежать невозможно. И каждый раз, открывая новую страницу с красной печатью особой секретности, Терентьев чувствовал дрожь в пальцах.

Империя сделала много, очень много. Конечно, здесь России не пришлось эвакуировать заводы на восток, но, с учетом ужасающего шока и отсутствия традиций настоящих войн, пожалуй, это был примерно такой же производственный подвиг. За год высокоразвитая, цивилизованная экономика превратилась в огромный завод, производящий оружие. Танк «Балтиец» через полгода должен был уступить место новой машине, уже получившей неофициальное название «Диктатор». Реактивный двигатель отработал на стенде почти тридцать минут без единого значимого сбоя, артиллерия калибром выше ста миллиметров перестала считаться экзотикой, развивались залповые реактивные системы, производство боеприпасов росло уже не на проценты, а кратно. Каждый образец нового оружия по отдельности был хуже вражеского, уступая по многим параметрам, но страна могла выставить пять–десять и более единиц на одну вражескую. Гиропланы обрастали броней и охапками НУРСов, превращаясь в летающие танки. Дирижабли учились закрывать все небо огненным шквалом ракет и пушечного огня, действовать целыми дивизионами, как единое целое, по наводке термопланов ДРЛО, охватывающих цепкими лучами пространство радиусом до тысячи километров. Пехота отвыкала от атак цепями и, с опозданием на полвека, училась старой доброй штурмовой тактике. И даже атомное оружие… впрочем, одно лишь упоминание о нем вне стен специальных кабинетов означало трибунал и бессрочную каторгу.

Да, сделано было очень много

Но Империя хронически не успевала. Новое снаряжение уже шло в войска, но пока лишь тонким ручейком. Настоящее полномасштабное перевооружение не могло начаться раньше рубежа лета–осени, и с каждым днём становилось все очевиднее – Нация не станет ждать. А это означало, что в самой главной, решающей битве страна вновь противопоставит врагу лишь численное превосходство и мужество.

Россия может проиграть…

Эта мысль была проста и очевидна, она не отпускала Ивана ни днём, ни ночью. Изредка, в объятиях Ютты, тяжелые думы отступали, но всегда возвращались, с новой остротой и болью в сердце. Терентьев не боялся за себя, но при одном лишь взгляде на жену и ребенка перед его внутренним взором вставали ужасы, которые он вдоволь повидал на оккупированных территориях СССР. И хладнокровный, жёсткий, требовательный генеральный инспектор дорожных войск превращался в испуганного человека, одержимого тревогой на грани паники. Иван понимал, что это плохо и просто опасно, но ничего не мог с собой поделать. Страх за близких людей, боязнь потерять так поздно обретенное счастье — были сильнее.

Иван крепко, но осторожно прижал к себе теплое тельце спящего сына, поглаживая его по голове в чепчике из тонкой шерсти. Он ходил по комнате, осторожно, мягко ступая босыми ногами, закусив губу и уставившись в пустоту невидящим стеклянным взором. Губы Терентьева непрестанно шевелились, словно повторяя раз за разом беззвучную молитву.

Послышался знакомый скрежет – ключ проворачивался в дверном замке. Ютта вернулась. Иван дёрнул головой, мучительным усилием сгоняя с лица маску отчаяния и страха. Пришло время ежедневного спектакля. Он будет искусно делать вид, что в порядке, после засядет за работу до четырех–пяти часов утра, тщательно прорабатывая каждый документ, каждую строку. И снова, и снова, каждый день, неделю за неделей.

До победы.

Ветер мел белую поземку, тоскливо завывая, как голодный волчище. Все кругом было белым – снег, небо, земля Казалось, что даже воздух приобрел серовато–белый цвет и сгустился. Идти в нем оказалось так же трудно – напор стихии давил, сталкивал с пути. Пройти надо было всего лишь каких‑нибудь сто метров, но дались они ненамного легче, чем пятнадцатикилометровый марафон, который ходок раньше пробегал каждое воскресенье.

— Чертова Арктика, — злобно буркнул себе под нос человек, бредущий по узкой тропинке. – И чертов Франц Иосиф или кто там это все открыл.

Дорога, только вчера очищенная от заносов, теперь опять походила на узкий каньон, проложенный в плотном снегу. Завтра, если ветер стихнет, придется копать заново. Если не стихнет, все равно придется. Жаль, что нельзя расположить базу ближе к лаборатории, чуткие приборы должны быть изолированы от любых внешних воздействий, в том числе от вибрации механизмов, дизеля и даже шагов.