Незваный гость - Татьяна Коростышевская

В дверь легонько постучали и вошла Марта с подносом, другая горничная придержала створку и помогла с сервировкой. Пока девицы хлопотали, сыскари хранили молчание. Мамаев налил в две рюмки янтарного коньяку, сам пригубил кофе,изобразил лицом удовольствие, подмигнул Мартам. Девушки удалились, Зорин взял рюмку:

– За наших женщин? И за доверие.

Крестовский тост поддержал, отпил коньяку, взболтнул оcтаток, глядя на янтарные блики:

– До утра подождем , если Геля оберег обратно наденет, значит, все в порядке , если нет…

– Отправишь меня по жиле земляной, – Эльдар подхватил с блюдца кружочек лимона. – А я весь этот Крыжопень по бревнышку раскидаю. Хотя… Погоди , если Геля не наденет оберег, он будет неактивен,и навести не получится.

– Во-от, - протянул Семен, опрокидывая в себя рюмку. - И тогда в Крыжовень отправлюсь я тихим ходом, и через три дня, когда доберусь, от этого …Крыжопеня даже пепелища не останется.

– Метки нам надо вводить повсеместно, – сказал Зорин, – чародейские, навроде маяков. Это я не о нынешней ситуации, а на будущее. В каждом уездном городе неплохо бы такую иметь на всякий случай.

– Предположим, сняла, - не слушал друга Крестовский, - предположим, декольте. Восемь вечера. Сейчас у нас час по полуночи. В два гости обычно начинают разъезжаться…

– Γеля может остаться обыск учинить.

– Соваться без защиты? На Попович не похоже.

– А вдруг?

– Сыскарики, - перебил вдруг притихший было Зорин, - все с Евангелиной Романовной в порядке. Я ее чую.

– Как?

– Оберег она сняла, а артефакт мой для чтения по губам с собою прихватила.

– Перфектно, - обрадовался Мамаев. - Отставить переживать, если до рассвета приказной «ять» не вернется на девичью шейку, Семен отправит меня десантом на иванов губочитательный маячок.

– Как-то так, – подтвердил Иван Иванович, - и, если уж времени до рассвета у нас много, а спать нам Семен Аристархович все равно не даст, давайте над письмом покойного Блохина поразмыслим. Есть у меня одна забавная идея.

Чаепитие в разоренной мещанской гостиной надолго не затянулось. Мальчишка зевал в полный рот, возбуждение отступило, его клонило в сон.

– Ступай, Михаил, - велела Геля, - отдохни.

Вольнонаемный ее без возражений удалился. Федора отправили тоже, в пустующую горницу губешкинской девки,толку от него было немного. На все вопросы чиновной барышни мужик бормотал «не могу знать».

Евангелина Романовна, невзирая на позднее время, демонстрировала бодрость и недюжинный аппетит. Откушала щей с хлебушком, варенья с хлебушком и просто хлебушка, запивая сладким чаем:

– Оголодала на балах ваших хуже собачонки бездомной.

Ела она, к слову, вовсе как кошка, а не как собака, аккуратно, небольшими кусочками и мурчала от удовольствия, щуря зеленые кошачьи глаза.

Грегори тоже хотел спать, но спать ему было нельзя. Где-то там за морем великие чародеи «Ордена Мерлина» уже ощутили поломку артефакта и стремились утащить Волкова в свое колдовское забытье. Если он сейчас поддастся, болтаться ему в туманном хороводе неделю, а то и больше. Что за эти дни успеет натворить Евангелина Романовна, вообразить страшно. Бойкая какая сыскарка. Сыскарка! Слово-то какое нелепое. Даже наречие берендийское к эдаким феминитивам приспособлено мало. Наречие – мало, зато Попович к ремеслу – изрядно. Хороша чертовка. Особенно в допросах. Волков же ею любовался, когда она мадам Фараонию на шестеренки разбирала. За двуx полисменов работала, и за злого,и за доброго. Расслабила старуху, заморочила, на откровения вывела, все вопросики заколотила один к одному. Интуиция у нее скорее женская, от того на чародейке сработала без ошибок. Любопытно будет посмотреть, как Ева с сильным полом на допросах управляется. Хотя, какая она, к черту, Εва? Геля и есть. Простая как новый гривенник и такая же блестящая. Всех желаний, чтоб похвалили. Забавно, но комплименты красоте своей девичьей игнорирует, мимо ушек пропускает. Γригорий Ильич это быстро уразумел, потому на мастеровитость барышни в восторгах налегает. А она и рада слушать, краснеет мило, глазищи смущенно прячет. Ох, обломится Грине женских прелестей надворной советницы, непременно обломится.

Воспользовавшись тем, что Евангелина Романовна увлеклась сооружением очередного сэндвича с берендийским малиновым желе, Волков достал из своей бонбоньерки пилюльку, прикрыл глаза, ощущая холодок во рту. Средство было верное, часов десять бодрости подарит, после придется дозу увеличивать.

– Не нравится мне, Григорий Ильич,твоя версия.

– Отчего же? – Волков наклонился и стер салфеткой малиновую капельку с уголка девичьего рта.

Хорошо получилось, интимно, но без излишеств. Гелюшка тихонько охнула, но не отшатнулась. Привыкает кошка к хозяйской ласке.

– От того, что… Не нравится, и все. Своим доверять надобно.

– Вот Блохин и доверился на свою беду.

Красная капелька на белой ткани нравилась Грегори чрезвычайно, возбуждала даже. Он не удержался, пальцем по ней провел, ощущая как от руки к животу бежит по нервам горячий ручеек, предложил:

– Давай я завтра приказ на эксгумацию покойника выдам? Вот сама и посмотришь, как приказные людишки изворачиваться будут, чтоб только того не делать.

– Перфектно! С этого и надо начинать. Осмотрим, определим причину смерти. - Геля откусила от чудовищного сэндвича. - Только этим Бобруйского не прижать.

– А ты с крыжовеньским величеством собралась сражаться?

– Со злодейством, Григорий Ильич, просто так получается, что купчина-богатей самое главное здешнее зло и есть.

Как она была в этот момент прелестна, рыжая восторженная дурочка, размахивающая в воздухе бутербродным огрызком. Справедливость, законность, отвага. Глаза горят, грудь вздымается, локоны вокруг лица подпрыгивают. Такими вот прекраснодушными созданиями прочие пользоваться обожают, которые сами по расчету живут и о гадкой человеческой природе не заблуждаются. Гриня как раз из последних.

Совещания у нас не получилось из-за позднего времени и низкого качества сыскарской подготовки половины совещательных персон. Григорий Ильич только меня радовал, был любезен, холерического темперамента не демонстрировал, с поцелуями не лез. Идеальный напарник, право слово. Толково пересказал мне допрос письмоводителя Старунова, практически по ролям, снабдил выводами. Версию его я в мыслях крутила и так и эдак. Со счетов ее списывать, разумеется, не следовало. Но моя мне нравилась гораздо больше. Бобруйский хотел смерти пристава. Бобруйский заплатил сто тысяч, в жовтене еще. Пристав помер. Все. Перфектно. Дальше начинались неясности. Сто тысяч превратились в девяносто девять тысяч восемьсот, упрятались в камине проклятого дома. Когда? До или после смерти? Двести рублей. Столько заплатили Захарии Митрофановне за какой-то смертный расклад. Совпадение? Куда исчезла гадалка? К кому на встречу сопровождал Блохина неклюд? Ну, последний вопрос я завтра же и разрешу. Нужно будет всего среди пяти тысяч населения человека с огнестрельным ранением вычислить.