Белый, белый день... - Александр Мишарин

– Я проследил! – засмеялся Вэл. – Буквально за шкирку Терентьича до Карла довел. Всё при мне – копеечка в копеечку – оприходовано.

Мордасов долгим, неожиданно заинтересованным взглядом рассматривал Вэла. Мощная, ладная фигура… Большие руки… Светловолосая крупная голова с высоким лбом… Франтоватая пижама под белоснежным гостиничным халатом. Чисто выбрит, хороший крепкий одеколон.

А все равно чувствуется крестьянин. Бывалый, умный, цепкий… Но недоверчивый крестьянин.

– Где же ты всему научился? – тихо спросил Мордасов. – А, Вэл?

Тот чуть напрягся, но ответил быстро и коротко:

– На флоте! Я же старшина первой статьи.

– А… кашеварить где?

– Денщиком у командира крейсера – два года. Ну там как накрыть стол, как подать, какую посуду… Ну и все остальное.

– А уколы делать? Массаж? Ты ведь и в медицине что-то понимаешь?

– При корабельном лазарете полгода служил… – все больше воодушевлялся Вэл. – Потом на промысловом судне служил… На траулере… В Варшаве таксистом работал… Санитаром тоже был. – Он махнул рукой. – А! Много чего вспоминать надо было бы…

Вэл встал и подошел к кровати.

– Вам уже отдыхать надо… Сейчас только давление вам померю…

Пока Вэл доставал аппарат и быстро мерил давление, Мордасов незаметно, искоса, словно в первый раз наблюдал за его движениями. Они были неторопливы, точны, как-то надежно профессиональны. Откуда, из каких глубин его судьбы или крестьянского происхождения была в этом парне такая надежность, такая внутренняя уверенность в правильности всего, что он делает.

Именно он, этот покой простого человека передавался сейчас ему, Луке Ильичу Мордасову, знаменитому артисту, жалкому истерику, не чувствующему под собой ни корней, ни дома, ни земли, ни близких.

– Спасибо тебе, – тихо произнес Лука.

– Пожалуйста, пожалуйста… – убирая приборы, Вэл протянул ему на своей широкой крепкой ладони две таблетки. – Вот это надо еще выпить.

Мордасов послушно выпил лекарство.

– И спите! Спите спокойно, – укрыл его одеялом Вэл. – Я дверь в вашу спальню оставлю открытой…

Мордасов остановил его движением руки. Тот замер на пороге.

– А домой… К семье тебя тянет? Парень замер в раздумье.

– Оно конечно… Но ведь я там за год не заработаю, что здесь за неделю получаю…

– Но все-таки дети без тебя там растут! – повысил голос Лука Ильич. – Ты хотя бы съездил к ним.

– Надо бы, – неуверенно ответил Вэл. – Но я же и здесь нужен! Куда ж вы без меня?!

– Я что, я уже… так немощен? Так стар…

Вэл сделал пару шагов к Мордасову и не смог сразу ответить.

– Я себе в жизни никогда не прощу… если упущу вас. Если что с вами случится! Так что хотите или не хотите… а я буду с вами… Около вас! Оберегать… Чем могу… Как могу! И не спорьте со мной!

Он подошел к двери и, оглянувшись, бросил напоследок:

– А дети – они всегда дети! У них еще вся жизнь впереди.

И вдруг выпалил каким-то горячечным, неестественно высоким голосом:

– Вас вчера вечером какой-то парень… Ну, молодой человек спрашивал. Говорит, ваш сын!

* * *

Завтрак этим утром подали прямо в номер. Аппетита у Луки Ильича не было. Он поковырял омлет, выпил пару чашек кофе и отодвинул поднос.

Он чувствовал себя не в своей тарелке. Так бывало почти всегда в день выступления, но сегодня неприятное, тягостное волнение было каким-то особенным. То ли сказывалось ночное недомогание, то ли разговор с Вэлом.

То ли…

«Нет! Не может быть у меня никакого сына! – гнал он от себя все возвращавшиеся мысли. – Лет восемь назад в Париже тоже объявилась какая-то лжедочь. Но с ней быстро разобрались тогда…»

Вскоре пришел доктор, вызванный Альбертом Терентьичем.

Мордасов с неохотой позволил этому мрачному, заросшему черными с сединой волосами, молчаливому профессору снять кардиограмму. Тот долго выслушивал его легкие, мял живот…

– Ничего страшного я у вас не нахожу, – подвел он итоги, складывая свои инструменты.

– Но я же ночью чуть не умер?! – возмутился Мордасов.

– И все-таки не умерли, – пожал плечами профессор, – а вообще помните: все мы смертны…

– Так что же со мной все-таки было?

– Ничего особенного. Возрастное…

– Что значит «возрастное»?

– То и значит, что вы не мальчик. Пора беречь себя. Гнать волнение, стрессы.

И добавил, уходя:

– Я оставил вам успокоительное.

Мордасов почувствовал себя обманутым. В глубине души он всегда считал себя очень здоровым человеком.

Но сегодня он втайне надеялся, что у него найдут что-то серьезное. И главное – дадут возможность отменить сегодняшний концерт.

Он страшился его. Своего первого выступления в России.

Когда он сел к роялю, чтобы одному, наедине вполголоса распеться, в гостиную влетел Карл Греве. Он был радостен и непривычно возбужден.

– Поздравляю, маэстро! Вы сделали чудо вчерашним выступлением в ресторане…

– Какое чудо?! – нахмурился певец. – При чем тут ресторан?

– Вы сделали больше, чем все рекламы. Все телевидение, интервью и афиши!

Греве буквально не мог перевести дух.

– Да что случилось-то? – рявкнул на него Мордасов.

– Слух о вашем пении в этом…

– В «Национале»…

– Да, да, в «Национале»… Он пронесся по всей Москве. С утра звонят и звонят… Просто шквал звонков… Кассы Большого зала забиты народом. Раскуплены все самые дорогие билеты. Те, что по две тысячи долларов! Это уже успех! Звонили даже от премьер-министра… Из посольств. Возможно, будет даже президент!

Он выпалил все это на одном дыхании и буквально упал в кресло.

Мордасов сделал вид, что все это его не взволновало, и продолжал распеваться.

– Вы оформили бумаги… для концертмейстерши? Греве ответил не сразу, приходя в себя.

– Я подготовил контракты. – И замялся. – Но там есть некоторые проблемы с ее семьей.

Мордасов не хотел сейчас продолжать эту тему.

– Завтра! Все завтра… – И он махнул рукой, давая понять, что хочет остаться один.

Когда Греве вышел, Лука Ильич закрыл крышку рояля и некоторое время сидел молча, глядя перед собой.

Сегодня, в день выступления, он должен отдохнуть. Полежать, поспать, побыть одному. Так всегда было перед большими концертами.

В номер к нему были закрыты двери. Строжайший приказ. Даже его сотрудники не должны у него появляться.