Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

— И решил сдаться?

— Потом я проснулся и не мог понять, где нахожусь, что делаю, и вызвал такси. Я хотел к тебе.

— Может быть, этого мало.

— То есть как?

— Может быть, нам это и вправду не под силу. Мне пришлось писать в лифте.

— Что? — Каспер не сводит с нее глаз.

— Мне так хотелось в туалет… так унизительно.

— Господи, бедная, прости, — говорит Каспер. И хихикает. Андреа плачет.

— Ничего смешного.

— Прости… но ведь немножко смешно?

— Тетенькам, которые рано встанут и отправятся на утреннюю прогулку, смешно не будет, — говорит Андреа и тоже хихикает сквозь слезы. Боль отпускает, надо успеть поймать руку, которая сейчас перед ней, пока не поздно.

— Я помогу тебе завтра, — говорит Каспер.

— Но это же я натворила.

— Но виноват я.

Взяться за руки. Сделать по бутерброду на ночь. Согреть молоко.

— Я вовсе не хотела, чтобы ты ревновал.

— Знаю, но больше так не делай.

— То есть?

— Я не хочу встречаться с твоими бывшими и слышать о них не хочу, договорились?

Она не знает, что ответить. Молоко закипает, она снимает кастрюлю с плиты.

— Договорились, — шепчет она, наливая молоко в свадебные чашки. Они молча пьют. Потом сон, затем наступает утро, а с ним тысяча извинений Каспера, завернувшегося в одеяло, как мумия. Андреа сама отмывает лифт.

Андреа — жалкий продукт отвратительных генов. Экзема от холода, желудочный катар, то и дело грипп. Головная боль, аллергия. И, что немаловажно, плаксивость и болезненная ревнивость.

— Ты знаешь, что у меня за жизнь, Каспер, — всхлипывает она. — Я сижу перед телевизором в домашней одежде, с тарелкой простокваши, куском хлеба и банкой лекарств. — Она подкрепляет сказанное, мрачно потрясая последней, и Каспер вымученно улыбается, высвобождая из-под одеяла руку, чтобы погладить Андреа. Рука касается щеки, словно бы стараясь что-то стряхнуть — может быть, частицу ее несчастий, — и снова исчезает под одеялом. Ей хочется опять почувствовать это прикосновение или по крайней мере знать, что оно было. Андреа это кажется важным, а ведь Эва-Бритт говорила: что кажется, то и правда. (Но может быть, не настоящая правда?) Андреа отпускает по меньшей мере тридцать слезинок, глядя, как экзема расцветает все ярче. — Черт! Я не могу все время ждать тебя и волноваться! Я тоже хочу веселиться!

— Но ты же больна, милая. Скоро будут еще выходные.

— А я хочу веселиться сегодня!

Еще двадцать слезинок, пятничный вечер тянется без конца. Ей приходится расстегивать верхнюю пуговицу на огромных штанах — как же она может быть такой хрупкой?

Андреа пьет минералку, жует лекарство от изжоги и смотрит «Будем как звезды», а Каспер ушел пить пиво с Йеппе. Нет, ей вовсе незачем беспокоиться, все ясно: встретит кого-нибудь — значит, встретит, и ничего тут не поделаешь. Побереги силы для чего-нибудь другого, более разумного.

Но что разумно? Раньше она разумно ела капусту, чередуя с шоколадной нугой, а потом засовывала два пальца в рот. Может быть, более разумно думать о Каспере и его будущих влюбленностях? Она внушает себе, что выбора нет, но Каспер считает, что большое можно сделать меньше, если размышлять логически и не гнать прочь мысли, от которых ей плохо. Но как, как сделать перестановку и уборку внутри собственного тела? Каспер говорит, что она даже не пытается, а Лувиса вежливо шипит в ответ, что Андреа очень даже старается. «Андреа делает все, что в ее силах», — произносит Лувиса с медовой угрозой в голосе, и горе тому, кто в это не верит. Эва-Бритт утверждает, что нужно слушать только внутренний голос, но как узнать, говорит ли этот голос правду и вообще — твой ли это голос? Просто невозможно отличить голос Андреа от всех остальных! Все равно что снова сбросить двадцать килограммов! Андреа проливает еще немного слез, думая, как все безнадежно: ведь теперь она, пожалуй, слабее — характер уже не тот. Каспер говорит, что это хороший и здоровый знак — что она больше не может так, но это неправда, вовсе не хороший, а уж здоровый или нет — на это Андреа наплевать: я хочу знать, что снова смогу похудеть, если действительно захочу. Она видит, как Каспер качает головой, слышит, как он вздыхает, и знает, о чем он думает. Он хочет, чтобы она перестала быть чокнутой занудой, чтобы ее можно было легко и просто обнять — но меня обнимать нелегко и непросто: я вешу сто девяносто килограммов, вот так!

Каспер наверняка думает, что она смогла бы снова так же сильно похудеть, что упорства у нее достаточно, но нет желания — того, что идет из глубины души.

Конечно, так оно и есть. Андреа, конечно же, хочет стать здоровой, но проблема в том, что она не хочет переставать быть больной: она помнит, как читала историю болезни, помнит прекрасные черные буквы, которые так и лезли в глаза: «Есть риск психоза!» — жирным шрифтом, а на конце — неровный восклицательный знак. Она помнит, как перед этим сидела в столовой, пила кофе, смотрела в окно: кладбище, детский сад. Предавалась приятным воспоминаниям. Медперсонал гладил ее по голове и хлопал по плечу: «О, Андреа, у тебя такой здоровый вид!»

Андреа улыбалась, а за спиной у них огрызалась.

Один из пациентов упал перед ней на колени с плачем и криками: «Мама! Вот ты где!» Под мышками он держал толстые книги. Увидев Андреа, он отбросил их в сторону: «Мама, где же ты была?» Андреа что-то говорила ему тоном врача. Бессмысленные слова утешения, которых она и сама наслушалась вдоволь: «Ну, ну, ничего», — как собаке! «Все образуется!» — как идиоту. А на самом деле Андреа хотелось его обнять, но она так и не решилась и со стыдом почувствовала облегчение, когда главврач Биргитта вошла, шлепая биркенстоковскими сандалиями, и забрала ее оттуда. Прежде чем войти в комнату, Андреа обернулась: мужчина сгорбившись лежал на полу в столовой, тело сотрясалось от всхлипываний. Он шарил руками в поисках книг. Помогите же ему!

Главврач Биргитта, одетая в плиссированную юбку из шотландки, нервно улыбнулась и протянула Андреа неожиданно толстую пачку бумаги. Андреа уселась на знакомый, пропитанный тоской диван и принялась читать, затаив дыхание и краснея от удовольствия, о приступах и выходках, о том, как Биргитта заподозрила шизофрению: «Андреа, как я поняла, ты слышишь голоса? Какие это голоса, что они говорят?» — «Нет, это скорее мысли о том, что мне нельзя есть, а когда мысли говорят, то получаются голоса». И о том, как Биргитта хотела назначить ей литий: «Во время нашего последнего разговора ты упомянула, что часто испытываешь упадок сил, а потом все переменилось, и ты сказала, что тебе снова хорошо и ты хочешь пройтись по магазинам». Андреа смеется, запрокинув голову. Реальность так нереальна. Даже ее имя и персональный номер. Отказ от еды, переедание. И ничего о Каспере. Как-то печально, что никто не видел — или не придавал значения.