Корпорация IMAGEN - Джейн Александер

Далее – ее кожа. Ноги босые, в прохладной траве. Трава приминается под ногами, щекочет лодыжки. Легкий ветерок треплет ее волосы, доносит до нее брызги водопада, легко касается ног. С брызгами появляется звук. Вода стремительно обрушивается на скалу. Она дорисовывает в качестве фона водопад, а сверху дополняет слоем из капель дождя, барабанящих по тугим листьям. В их дроби нет никакого закодированного сообщения. Обычный дождь, ровный и нежный, как ритм ее сердца, естественный, как дышать. Будто его и не нужно создавать. Достаточно просто заметить, что он есть.

Заметить. И сейчас она замечает, что улавливает дыхание, сначала слабое, почти неслышное. Его дыхание. Спокойное и медленное, а теперь отчетливее и совсем близко.

Она поворачивает лицо. Чувствует его дыхание у себя на щеке. Подстраивает свое дыхание под его, вдох-выдох. Какое-то время они просто дышат вместе.

Ей нужно открыть глаза, нужно дотянуться до него, коснуться, но эта мысль выбивает из ритма. Ее дыхание становится более поверхностным и быстрым. Если она откроет глаза, кого она увидит? Он так долго был потерян для нее. Невосполнимо потерян. А теперь он совсем рядом. Она думает о запертой палате, о теле, втиснутом в синий стул с подлокотниками, скрытом под всеми слоями его плоти, и ее веки сами собой закрываются еще плотнее.

– Привет, – говорит Алан. – Эй, нет! Не делай так! Не думай о нем. Он не имеет к нам никакого отношения, во всяком случае, здесь.

– А что я увижу, если посмотрю?

– Не знаю, что ты увидишь. По-моему, это зависит только от тебя. Хочешь, расскажу, что вижу я?

– Давай.

– Тебя. С длинными волосами, распущенными как летом. Вижу, как ты гуляешь на солнце.

– Я что, сгорела?

– Не совсем. Скорее, загорела. И мне нравится твое платье.

Платье. Она чувствует, как подол платья касается ее бедер.

– Такое армейское платьице, или сафари, – говорит он, и она знает, что он имеет в виду: ее старое платье, которого уже давно нет. – И ты выглядишь… готовой.

– Готовой?

– Да, готовой действовать.

При этих словах она чувствует себя сильнее. Достаточно сильной, чтобы открыть глаза.

– Теперь, – говорит он, – твоя очередь. Расскажи мне, что ты видишь. – Она смеется в ответ. – Ладно, как скажешь, так и будет.

– Хорошо. Правда, хорошо. – Она протягивает руку и дотрагивается до него. На нем такая же футболка, что и на ее теле, в постели Льюиса. – Она у меня все еще хранится, эта футболка. Ты любил носить ее.

Эта футболка с фестиваля, на который они ездили летом, после окончания школы; кто на ней изображен, разобрать уже нельзя, рисунок выцвел почти до невидимости; хлопчатая ткань стиралась так много раз, что совсем вытерлась, и, когда ее надеваешь, кажется, будто на тебе ничего нет. Теперь дождь барабанит по крыше их фестивального шатра; сквозь рубашку она чувствует каждую частичку его. Выступ его плеча. Жесткий изгиб мышц его руки, на уровне груди. Бугорок его соска, ритм его ребер, диафрагмы. Стараясь не думать о том, что в бодрствующем мире все это потеряно, она кладет руку ему на грудь, чувствуя себя все ближе к его коже: только мягкое знакомое скольжение ткани разделяет их. Его сердце бьется сильно и ровно, прямо в ее ладонь.

– Это ты, – шепчет она.

Они вместе, одно целое. Футболка, платье… вся одежда не имеет значения. Тепло и свет пульсируют от того места, где он заперт внутри нее. Его запах наполняет ее, небесно-голубой над теплой золотистой кожей. Она вдыхает глубже, глубже, вдыхает такой родной запах. Его подбородок касается ее головы, ее лицо прижато к его шее, но вот она отстраняется, чтобы увидеть их. Детеныши обезьян, прижавшиеся друг к другу.

– Мы так и останемся? Останемся здесь?

Ее «да» обрушивается на них обоих: нет нужды говорить об этом.

– Только, – говорит она, – не знаю, сколько времени осталось. Теперь я не могу уходить из реального мира, как раньше. Наверное, не смогу, как раньше…

– Реальный мир… Почему ты так называешь его?

– Потому что этот мир не… – Она останавливается на полуслове. Она не может сказать, что этот мир нереальный, потому что именно таким он и должен быть. Потому что здесь есть Алан, и они вместе. А там, в запертой палате, в глуши, раскачивается взад-вперед дурная насмешка с кровью под ногтями. – Ты же знаешь, я верю в тебя. Но, если ты настоящий, как насчет… другого тебя?

– Не думай о нем. Он – ошибка. Он – не я.

– Но ты здесь из-за него. Так? То, что сделали с ним, означает, что теперь мы можем быть вместе. – Она протягивает руку, гладит его золотисто-рыжие волосы, проводит пальцами по коже его головы. Кожа за ухом гладкая. Никакого отека. Никакого шрама. Никакой крови.

– Я же сказал тебе… – И его рука накрывает ее руки. – Я – не он.

– Они хотели, как лучше, – отвечает она. – Пытаются вернуть тебя обратно. Но не получается, не могло получиться, иначе…

Слишком тяжело, у нее кружится голова. Она хочет сказать, что, если бы лечение прошло успешно, он снова стал бы самим собой и не сидел бы взаперти в палате. Но он и тот, и другой: он сам и не сам. Тот, который спит на узкой кровати в палате, и тот, который стоит рядом с ней у водопада. Она не может верить в одного и не верить в другого. Не может выбрать своего Алана и повернуться спиной к другому.

Нужно так много спросить, но вопросы ускользают, будто рыбки. И совсем не хочется думать. Хочется только верить. Она отстраняется и смотрит на Алана, заглядывая ему в лицо, но он закрывает глаза, словно отворачивается от нее.

– Похоже, ты уверена, что у меня есть ответы.

– Но ты же наверняка знаешь. Чего он боится. Что с ним происходит. С вами обоими…

– Не делай этого, – говорит он. – Перестань, просто будь здесь. Мы вместе. Ну же, это не он ждет тебя, не он пришел увидеться с тобой, не он знает, куда идти…

Теперь она чувствует, как края того места, где они стоят, начинают колоться, как шипы. За ее спиной – темнота.

– Не делай этого, – повторяет он, но она отворачивается от него и идет туда. Она должна знать.

Грохот водопада расползается, сглаживается, изображение становится почти статичным. Сквозь пелену его брызг слышатся голоса: тихие, бормочущие, клокочущие и вонзающиеся, словно бур, глубоко внутрь. Она протягивает руку, пальцы касаются чего-то мягкого, без кожи, податливого и влажного. Разлагающегося. Гнилого. Отдергивает руку, но оно крепко прилипло, и вот уже оно повсюду вокруг нее. Воздух – как горячая смола, как горящая резина. Тьма лезет в нос, покрывает рот, превращается в свинец в ее легких. Она мертвым грузом тянет вниз, подбираясь все ближе и ближе. Хочет удержать ее. Вселиться в нее. Крепко охватывает ее лодыжки, запястья, рот и нос. Втягивает ее в себя, вниз… а она отчаянно сопротивляется, отбивается изо всех сил, стараясь вырваться к свету, который есть Алан, его сияние, его светящаяся кожа, его яркие золотистые волосы. Она борется, ругается, зовет на помощь, понапрасну расходуя дыхание. Судорожно хватает ртом воздух и не находит ничего, чем можно дышать, нехватка воздуха, как нож, в ее легких…