Гонка века. Самая громкая авантюра столетия - Николас Томалин

Тут Кроухерст опять берет свою губную гармошку и наяривает «Пусть Бог хранит вас, господа». Здесь уже чувствуется, что отношения между Кроухерстом-героем и Кроухерстом-человеком становятся все более натянутыми. Яхтсмен пока еще играет роль смельчака, находящегося в трудной ситуации, но уже начинает терять контроль над собой. Интонация его голоса вслед за настроением меняется почти в каждой фразе. Он как будто просит о снисхождении, взывает к милосердию, жалости, но одновременно отрицает свою потребность в них. Удивительно, но его показные чувства все больше превращаются в действительные личные переживания.

Из-за того что теперь Кроухерсту никуда не нужно было торопиться, в его распоряжении оказалась уйма времени. Нестихающие юго-восточные пассаты, в районе которых двигался тримаран, обеспечивали стабильное продвижение вперед, но при этом не требовалось особо следить за парусами. Как случается со многими людьми, у которых неожиданно появляется куча свободного времени, Кроухерст нашел успокоение в дилетантских занятиях – литературном творчестве и математических задачах. Он также начал читать книги, которые прихватил с собой в плавание. Вероятно, примерно в это время яхтсмен взялся изучать «Теорию относительности» Альберта Эйнштейна, где великий физик пытается объяснить основные положения доступным языком.

В тот момент Кроухерст пожалел о скудности своей библиотеки и о том, что не захватил с собой других книг, кроме технических инструкций и учебников по математике.

Как-то он записал отрывки из оратории «Мессия» Джорджа Генделя, поймав в эфире радиотрансляцию по одному из каналов: «О ты, кто приносит добрые вести Граду Давидову…», «Да снизойдет благословление Господне на тебя…», «И они обитали на земле в тени смерти…». В этот же период яхтсмен занялся стихосложением. Готовые строфы он записал в конце Журнала № 1, вставляя кое-где отредактированные фразы.

Первое стихотворение, вероятно, созданное где-то в районе экватора, было самым образным, самым возвышенным и как по тону, так и по географии, абсолютно неискренним. Когда Кроухерст сочинял его, он находился более чем в 2000 милях от Южного океана.

При всей претенциозности стихотворения и нарушении размера в нем можно заметить две искренние страсти Кроухерста: поэтичную псевдонаучность, отраженную в строфе о рождении белковых тел после вспышки молнии, и обретение детской непосредственности благодаря одиночеству в просторах моря. Эти мысли уже давно восхищали яхтсмена и надолго остались предметом его раздумий. Он также предпринял попытку сотворить нечто вроде элегии, лирического стихотворения о розе, которое, если в нем вообще содержится какой-то подтекст, можно назвать любовным посланием – свидетельством того, что в плавании он вспоминал об одном из своих юношеских увлечений. Возможно, об Эниде.

Тут было бы интересно сравнить литературные творения Кроухерста с произведениями другого мыслителя и моряка-одиночки, его соперника по гонке Бернара Муатесье. Хоть его путешествие было куда более трудным, чем плавание Кроухерста, в реакции двух яхтсменов на одиночество прослеживаются сходные моменты. Муатесье также был склонен впадать в возвышенные настроения.

Впрочем, с другой стороны, в словах Муатесье отчетливо ощущаются открытость и прямота, доказывающие, что в его опыте нет ничего поддельного или воображаемого.