Будда на чердаке - Джулия Оцука

— Он по-прежнему ходит в шлепанцах? — спросил мальчик, когда она вернулась.

Да, ответила мать, когда она приехала, он был в шлепанцах. И в купальном халате. Он несколько дней не брился.

— Стал похож на бродягу, — сказала она и слабо улыбнулась.

В этот вечер она накрыла стол на троих.

На следующее утро мать мальчика отнесла в химчистку все костюмы мужа, за исключением одного — синего в тонкую полоску, в котором он был в последнее воскресенье перед арестом. Этот костюм остался висеть в шкафу.

— Отец просил меня оставить этот костюм, чтобы он напоминал вам о нем, — сказала она детям.

Но когда мальчик вспоминал последнее воскресенье, которое отец провел дома, он представлял его вовсе не в синем полосатом костюме. Он представлял его в белом купальном халате. И в шлепанцах. Видел его силуэт в заднем окне машины. На отце нет шляпы, он не поворачивает головы. Смотрит вперед. Машина трогается с места и исчезает в темноте. Отец так и не оглянулся. Ни разу. Он не знал, смотрит ли кто-нибудь ему вслед.

Рождество. Серые небеса. Пронзительный холод. В столовой стоят маленькие сосенки, украшенные звездами, вырезанными из консервных банок. Во всех бараках играет радио, и Бинг Кросби поет «Белое Рождество». На ужин подавали индейку, всем детям без исключения раздали сладости и подарки от благотворительных организаций квакеров. Мальчик получил швейцарский военный нож от миссис Иды Литл из Экрона, штат Огайо. Совсем маленький складной нож красного цвета. И открытку, на которой миссис Литл написала: «Пусть Господь пребудет с тобой всегда». Мальчик отправил ей короткое благодарственное письмо, а нож положил в карман и никогда с ним не расставался. Иногда на бегу он слышал, как нож стучит о счастливый голубой камешек, который подарила ему Элизабет. В эти минуты мальчик чувствовал себя счастливым. Приятно было сознавать, что в кармане у него такие замечательные вещи.

Казалось, зима будет длиться вечно. В лагере случались вспышки гриппа и диареи, иногда не хватало угля. Каждому жителю полагалось всего два тонких армейских одеяла, и по ночам мальчик часто просыпался от холода. Руки у него покраснели и покрылись цыпками. Горло то и дело воспалялось. Сестра уходила из барака рано утром и не возвращалась до вечера. Теперь она всегда спешила. Щеки ее горели морозным румянцем.

— Куда это ты пошла? — спрашивал мальчик.

— Куда надо.

В столовой она сидела со своими друзьями. Рядом с матерью и братом не садилась никогда. Она начала курить. Мальчик чувствовал, что ее волосы пропахли сигаретным дымом. Однажды он увидел, как сестра в своей широкополой панаме стоит в столовой в очереди за едой, но она сделала вид, что не узнает его.

Прежняя жизнь казалась мальчику далекой и смутной, словно сон, ускользающий из памяти. Ярко-зеленая трава, розы, белый дом на широкой тенистой улице рядом с морем — все это было так давно, еще в прошлом году.

Кто выиграет войну? Кто проиграет? Мать мальчика этот вопрос больше не интересовал. Она перестала следить за событиями. Перестала читать газеты и слушать сводки по радио.

— Скажете мне, когда война кончится, — говорила она.

В те дни, когда давали горячую воду, мать мальчика отправлялась в прачечную и перестирывала на деревянной доске всю грязную одежду. Никаких других дел у нее не было. Она не пыталась устроиться сиделкой в больницу или табельщицей на строительство фермы. Зарплата — шестнадцать долларов в месяц — того не стоит, говорила она. Она не сдавала кровь в помощь Красному Кресту, не вязала вместе с другими женщинами носки и шарфы американским солдатам, которые сражались за океаном.

Часто она целыми днями не выходила из комнаты.

Часами сидела у печки, не говоря ни слова. На коленях у нее лежало недописанное письмо. Или закрытая книга. Она постоянно мерзла и куталась в шерстяную шаль. Носила толстый свитер. И мешковатые брюки. Услышав звон колокола, зовущего к обеду, мать мальчика вздрагивала.

— Что это? — спрашивала она. — Кто там?

Ей казалось, какие-то люди снова звонят в дверь ее дома.

«Нам необходимо задать вашему мужу несколько вопросов».

Иногда она с недоумением смотрела на собственные руки, лежавшие на коленях, словно удивляясь, что они еще здесь.

— Иногда я не могу понять, сплю я или нет, — говорила она.

— Не спишь, — убеждал ее мальчик.

Мать мальчика говорила, что у нее нет аппетита. Что ей не хочется идти в столовую.

— Иди поешь без меня, — просила она.

Мальчик приносил матери еду из столовой — тарелку тушеных бобов или кислой капусты — и протягивал ей вилку. Но мать замирала, глядя в окно, так и не успев поднести вилку ко рту.

— Почему ты не ешь? — спрашивал мальчик. — Скажи, чего ты хочешь? Может быть, риса?

Но мать не хотела риса. Она больше ничего не хотела. Вообще ничего.

Но иногда взгляд ее затуманивался, и мальчик понимал: мысленно она улетает в другое место. Туда, где ей хорошо.

— Мне бы хотелось выглянуть из окна и увидеть море, — как-то призналась она.

Настал день, когда мать мальчика сказала, что больше не может выносить всего этого. Ветер. И пыль. Не может выносить бесконечное ожидание. Она протянула через комнату веревку, повесила на нее белую простыню. За этой простыней, как за занавесом, она целыми днями лежала на своей койке с закрытыми глазами. Спала и видела сны. Теплые ночи в Кагосиме, красные бумажные фонари, плывущие по реке, стрекотанье кузнечиков.

— Я снова была маленькой девочкой, — рассказывала она. — Мне было пять лет, и мы с отцом ловили форель.

— А какая у вас была удочка? — спросил мальчик. — Бамбуковая?

Впервые за последние несколько месяцев он увидел, что мать улыбнулась.

— Да, бамбуковая.

В доме, где родилась мать мальчика, вместо стекол на окнах была рисовая бумага, двери раздвигались, а на деревянном полу лежали матрасы, которые назывались татами. По вечерам она ловила на рисовых полях светлячков и приносила их домой в бумажном пакете. По ночам сидела за столом и в бледном сиянии светлячков выводила китайские иероглифы.

Мать мальчика рассказывала, что у нее было шесть старших сестер и один младший брат, который умер от скарлатины, когда ему было четыре года. Что раз в году, в день ее рождения, мать готовила рис с красными бобами азуки.

— Это было объедение, — говорила она и снова замолкала.

Закрывала глаза и неподвижно лежала на койке. Она лежала так долго, очень долго и дышала едва заметно. Мальчик не мог понять, спит она или нет.

За два дня до того, как им пришлось уехать из дома, мальчик с матерью вышли в сад и закопали все столовое серебро под статуей толстого смеющегося Будды. Земля, как и положено весной, была черной и влажной, в ней во множестве копошились черви. В свете луны мальчик наблюдал, как они извиваются.