Полина Прекрасная - Ирина Муравьева

Беда, говорят, в том, что проклятая настойка способна принести человеку облегчение. Ведь бес так и ловит себе свою жертву: мол, ты, братец, пей, а потом разберемся. Иван Петрович пил неделю и неделю не покидал своей квартиры. Ипполит Мещерский, ближайший ему человек в этом городе, наслаждался новизною своего положения и не торопился узнать, что происходит с его одичавшим от горя приятелем. В субботу Грунечка с присмиревшей и ласковой маменькой уехали на Кузнецкий мост за покупками, а разрумяненный Мещерский решил навестить Ивана Петровича.

Страшную он, однако, застал картину: пьяный, с дрожащими руками, Иван Петрович обнял своего друга и разрыдался.

– Княгиня? – спросил его сразу Мещерский.

Друг молча кивнул.

– Ах, Ваня, голубчик! Ведь я говорил! Куда ты полез? В это адское пекло!

– Постой! Погоди! Погоди, Ипполит! Я только увижу ее и скажу… Я ей объясню… Она сразу поймет! Ведь я обожаю, я боготворю! Ведь речь же о жизни и смерти… Ведь это…

– Нельзя тебе видеть ее. Ни к чему.

– Да как же нельзя?

– Так. Нельзя. Уезжай. Мы с Груней проводим тебя до деревни.

– Нет, я не уеду! Я должен ее на прощанье увидеть. Я должен! Она же ребенок…

Он вдруг громко ахнул:

– Ты знаешь, душа моя, женщина эта… Она же ребенок! Ее кто-то бил, наверное, прежде, наверное, мучил… Теперь вот она… Я ей все объясню… Скажу, что не этим… а только любовью… Одною любовью и лечится сердце…

– Добро, – согласился Мещерский. – Добро! Я вижу, что ты не в себе и не слышишь. Голицын опять дает бал-маскерад. Поедем, увидишь ее, объяснишься.

Иван Петрович стиснул обеими руками толстую красную шею Мещерского и ничего не сказал.

В огромный, заново отстроенный после московского пожара дворец князя Голицына съезжались на бал-маскерад. Дворец так полыхал всеми своими окнами, что виден был не только издалека, но, казалось, что нет и не может быть такого места на земле – даже и острова какого-нибудь, совершенно уж дикого, – откуда остался бы он незамеченным. Весна была в полном разгаре, но несмотря на сухую и даже успевшую прогреться землю, к каждой подъехавшей карете стелили красный ковер, по которому величаво и одновременно поспешно, с плохо скрываемым возбуждением, шли гости к раскрытым дверям. Многочисленные зеркала с подобострастием ловили голые плечи, припудренные лопатки, корсетом приподнятые и оттого особенно влекущие к себе груди, открытые так иногда откровенно, что взгляды, упавшие в эту открытость, тонули в ней, словно в меду. Повсюду были расставлены цветущие тропические растения, душистые дымы поднимались из курильниц, смешиваясь с запахами нежнейших цветов, только что сорванных в оранжереях и переплетенных в букеты, зажатые женскими пальцами. Сверкали перчатки своей белизною, сверкали глаза из-под пышных ресниц, стремилось к веселью жестокое племя, стремилось к тому, чтобы новой уловкой сейчас, на балу, на развратнейшем празднике, сгубить еще больше невинных мужчин, летящих, как мошки, в их крепкие сети.

Иван Петрович Белкин, погубленный голою ведьмой, пропавший, как швед под Полтавой, как птица, которой зачем-то разрезали горло, как рыба, какую достали из моря и бросили прямо в кипящий котел, – короче: несчастный Иван наш Петрович, тверезый, как стеклышко, бледный собою, стоял наверху у колонны и ждал. Нынешний маскерад предполагал стиль а ля рюс, и потому приглашенные имели в роскошном своем туалете какую-то древнюю русскую черточку. У самого Ивана Петровича волнистые волосы его были расчесаны на прямой пробор, а шелковая голубая рубашка навыпуск украшалась домотканым пояском. Маску, которую требовалось непременно надеть на лицо, чтобы не быть узнанным, он снял по рассеянности и сейчас крутил ее на затянутом лайкой пальце правой руки, нимало не обращая внимания, что вокруг него уже шептались: маску можно было снять только в самом конце маскерада, иначе волнующая интрига праздника мгновенно нарушится и ослабеет.

О, все это было обманом и ложью! Все знали друг друга бесстыдно и больно. И все узнавали друг друга мгновенно: по локтю, по локону, по подбородку, по взгляду, походке и голосу. Что там! Чего нам скрывать, пока жизнь еще длится! Когда вот придет беспробудная вечность, тогда и сокроемся в томных могилах!

Князь Ахмаков с женою были наряжены российскими крестьянами. На нем была сермяжная рубаха, однако вышитая по вороту серебром и усыпанная драгоценными камнями. Длинное лицо князя Ахмакова, никак не походившее на простодушное лицо честного труженика-поселянина, скрывала рисованная искусным художником маска с приклеенной к низу курчавой, большой бородой. Княгиня, жена, ему не уступала: сиреневого тяжелого бархата, открытый до самой груди сарафан, почти прозрачная белоснежная сорочка, толстая, до пояса, чернокудрявая коса со вплетенным в нее крупным розоватым жемчугом и мягкие лапти, в которых княгиня ступала легко и почти не касалась блестящего пола.

Иван Петрович едва устоял на месте, когда эта пара рука об руку прошла мимо него. Воспаленным взглядом он тут же угадал под ожерельями на теле княгини две красные родинки и весь затрясся. Как будто бы в родинках дело! А вот ведь поди же…

В дверях танцевальной залы гостей встречали хозяева. Князь Голицын выступал в костюме сокольничего: желтый, перетянутый бархатным кушаком кафтан его особенно выгодно подчеркивал могучее сложение князя, шапка не скрывала высокого лба, а в прорезях маски блестели полные сметливости карие глаза. Жена его, женщина пышная и ладная, предстала гостям в виде русской боярыни в богатом, из белой парчи с черным мехом, костюме и белом платке, на котором сиял, как солнце, весь в крупных бриллиантах, кокошник. По случаю особого, подлинно народного характера праздника заимствованные из других стран танцы были заменены своими: исконными русскими плясками. Князь Голицын славился, однако, остроумными проделками и, будучи человеком большого и свободного ума, позволял себе часто рискованные забавы. Так и на этом балу-маскераде по настоянию хозяина парадный польский, который спокон веку было принято исполнять как церемониальный проход по всему залу под торжественную музыку, сочиненную господином Козловским, заменился на весьма куртуазную игру с лукавым оттенком обмана. Кавалеры и дамы, с большою охотой подстроившись под явно с шутливым намеком убыстренную мелодию гимна «Гром победы раздавайся», принялись изворачиваться, делать слишком уж вольные па, выписывать то кренделя, то зигзаги, основною целью которых являлась быстрая и успешная замена прежнего партнера на другого. В эту игру в конце концов были вовлечены почти все гости, и всем стало очень смешно и приятно, поскольку считалось, что, так вот играя, достигнешь желаемой всеми свободы.

Иван Петрович наблюдал, как женщина, тело которой любил он и душу которой стремился спасти, меняла партнеров, и видел, что каждый, кого она вдруг оставляла, пытался опять ее заполучить. Когда закончился первый тур и запыхавшиеся участники веселья остановились, сверкая зубами и громко смеясь, он быстро подошел к одной из немолодых, судя по ее увядшим плечам, дам, которая скромно сидела у стенки в костюме боярышни, и тоже вовлек ее в танец. Бешенство вдруг охватило его. Крутя свою испуганную партнершу, которая несколько раз чуть было не упала со всего размаху на зеркально блестящий пол, он до-крутился до того, что оказался, в конце концов, лицом к лицу (он был уже в маске!) с княгиней Ахмаковой, которая презрительно оттопырила до отчаяния знакомую Ивану Петровичу полную нижнюю губу, как будто желая ему отказать. Иван Петрович с решительной дерзостью перехватил ее тонкую руку в длинной лайковой перчатке и почти насильно положил эту руку на пропотевшее под голубым шелком крепкое и молодое свое плечо. Но не успел он сделать и одного движения, как кто-то в костюме запорожского атамана вклинился между ним и княгиней Ахмаковой, оттесняя Ивана Петровича от его возлюбленной. Вся кровь бросилась в голову нашему герою.