Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество - Трумен Капоте

К сочельнику мы наскребаем на двоих пять центов и покупаем у мясника обязательный подарок для Принцессы: славную говяжью косточку, которую можно долго грызть. Кость, завернутую в веселенькую бумагу, мы подвешиваем на самую верхнюю ветку ели, рядом с серебряной звездой. Принцесса знает, что она там. Она сидит под елкой и смотрит наверх завороженно-голодным взором, не двигаясь с места. Даже отказывается идти вечером спать. Ее волнение сравнимо с моим: я кручусь в постели и без конца переворачиваю подушку, будто на дворе не зима, а знойная летняя ночь. Где-то кричит петух. Ложная тревога: солнце пока еще на другом конце света.

– Дружок, ты спишь?

Это моя подруга подает голос из спальни, которая расположена рядом с моей. Уже через мгновение она садится на краешек моей кровати, держа в руке зажженную свечу.

– Сна ни в одном глазу! – сообщает она. – Мысли скачут, как зайцы. Думаешь, мистер Рузвельт подаст к ужину наш кекс?

Мы укладываемся рядом, и она стискивает мою руку. Это значит: «Я тебя люблю».

– Ладошка у тебя так выросла, раньше была куда меньше. Если честно, мне не хочется, чтобы ты взрослел. Мы ведь все равно будем дружить, даже когда ты вырастешь?

Я отвечаю, что мы друзья навек.

– Мне так скверно на душе, Дружок. Я хотела купить тебе велосипед, даже пыталась продать камею, папин подарок. Дружок… – она медлит, словно ей очень стыдно, – я опять смастерила тебе воздушного змея.

Тогда я признаюсь, что тоже смастерил ей змея, и мы смеемся. Огарок свечи жжет пальцы и наконец потухает, обнажая свет звезд: звезды кружат за окном, будто видимые глазу рождественские гимны, и медленно, медленно умолкают на рассвете. Мы, видно, задремали; солнце окатывает нас, будто ледяной водой: мы вскакиваем с кровати, вытаращив глаза, а потом долго слоняемся без дела и ждем, когда проснутся остальные домашние. Моя подруга нарочно роняет на пол чайник. Я исполняю чечетку у закрытых дверей. Один за другим из спален выползают родственники, и вид у них такой, словно они хотят нас убить – хотят, да не могут, сегодня ведь Рождество! Итак, сперва у нас роскошный завтрак: на столе чего только нет, от сладких овсяных лепешек и жареной бельчатины до кукурузной каши и меда в сотах. Еда поднимает всем настроение – всем, кроме нас с подругой. Нам так не терпится развернуть подарки, что кусок в горло не лезет.

Признаться, я расстроен. Любой бы расстроился на моем месте! Носки, новая рубашка для воскресной школы, носовые платки, поношенный свитер и годовая подписка на детский религиозный журнал «Пастушок». Внутри все кипит, ей-богу!

Моей подруге повезло больше. Целый мешок мандаринов получила – какая удача! Но больше всего она гордится белой шерстяной шалью, связанной ее замужней сестрицей. А вслух говорит, что пуще остальных подарков ей понравился мой воздушный змей. Он и впрямь ужасно красивый, а ее змей еще краше: сине-зеленый, усыпанный золотыми и зелеными звездочками «за хорошее поведение», да еще с выведенным на спинке моим именем: «Дружок».

– Дружок, ветер подул!

Ветер подул, и все дела заброшены: мы выбегаем на пастбище рядом с домом, где Принцесса закопала свою косточку (и где через год закопают саму Принцессу). Там, продравшись сквозь могучую траву высотой нам по пояс, мы запускаем наших змеев. Они рвутся с бечевки и реют в воздухе, словно небесные рыбы. Довольные, мы ложимся в траву, греем носы на солнышке, чистим мандарины и смотрим, как кувыркаются в небе наши змеи. Я и думать забыл о носках и поношенном свитере: по правде сказать, я страшно счастлив, как будто уже выиграл пятьдесят тысяч долларов за лучшее название кофе!

– Вот я глупая! – вдруг восклицает моя подруга так, словно вспомнила про забытые в печи сухари. – Знаешь, как я раньше думала? – спрашивает она меня тоном первооткрывателя и не улыбается даже, а будто бы вся светлеет. – Я думала, человек должен сильно захворать и быть при смерти, чтобы увидеть Господа. И когда Господь явится, это будет все равно что смотреть на окошко баптистской церкви: солнце льется сквозь цветные стекла, и они сияют так, что даже не видишь наступления темноты. Меня всегда утешала мысль об этом сиянии, которое застит все нехорошее, весь страх. Но теперь я знаю и готова побиться об заклад, что ничего такого не будет. Теперь я думаю, что перед смертью человек понимает: Господь давно ему явился. И все вокруг, – она обводит рукой облака, воздушных змеев, траву и Принцессу, закапывающую свою косточку, – все самое привычное и обыденное, все, что мы видим постоянно, – это и был Он. Знаешь, сегодня такой чудесный день, что я хоть сейчас готова отправиться на тот свет!

Мы в последний раз отпраздновали Рождество вместе.

Судьба нас разлучила. Те, Кто Знают Лучше, решили отдать меня в военное училище. И моя жизнь превратилась в череду оглашаемых ревом горна тюрем и летних лагерей с ранними побудками. Да, у меня есть новый дом. Только он не в счет. Мой дом там, где живет подруга, а туда мне путь заказан.

И вот она копошится на кухне одна-одинешенька. Поначалу – в компании Принцессы. А потом совсем одна. («Милый Дружок, – с трудом читаю я ее каракули, – вчера нашу Принцессу лягнула лошадь Джима Мейси. Хорошо еще, что бедняжка не успела ничего почувствовать. Я завернула ее в хорошую льняную простыню, положила в коляску и свезла на пастбище Симпсонов: пусть покоится рядом со своими косточками…») Несколько лет моя подруга печет рождественские кексы в одиночку – уже не по тридцать штук, но все-таки печет и обязательно присылает мне «лучший кекс из партии». И в каждое письмо вкладывает завернутый в туалетную бумагу десятицентовик: «Сходи в кино и черкни мне историю». Постепенно в своих письмах она начинает путать меня с тем, первым Дружком, который умер в 1880-х; все чаще она остается в постели не только по тринадцатым числам, а однажды наступает морозное ноябрьское утро, утро без шороха листвы и птичьего пения, когда она уже не может встать и воскликнуть: «Самая погода для рождественских кексов!»

И знаете, я это чувствую. Весточка от родных лишь подтверждает новость, которую я уже каким-то неведомым образом получил. От меня словно отрезали очень важную, незаменимую часть: теперь она болтается в небе, будто вырвавшийся из рук воздушный змей. И потому, проходя по кампусу этим декабрьским утром, я все ищу и ищу что-то в небесах – наверное, двух воздушных змеев, спешащих в рай.

Для начала – короткая автобиографическая справка. Моя мать, исключительно умная и образованная женщина, была еще и первой красавицей Алабамы. Все так говорили, и это сущая правда. В шестнадцать лет она вышла замуж за двадцативосьмилетнего предпринимателя из приличной новоорлеанской семьи. Через год они развелись. Моя мама была слишком молода, чтобы стать женой и матерью, и слишком амбициозна: ей хотелось получить образование и построить карьеру. Словом, она ушла от мужа, а меня оставила на попечение своей многочисленной алабамской родни.

В те годы я почти не виделся ни с матерью, ни с отцом. Отец работал в Новом Орлеане, а мать, окончив университет, покоряла Нью-Йорк. Но я не могу сказать, что был несчастен. Наоборот, я радовался жизни: меня окружали заботой любящие родственники, тетушки и дядюшки, особенно одна тетушка – седовласая согбенная старушка по имени Соук. Мисс Соук Фолк. Имелись у меня и другие друзья, но она была самой близкой, самой лучшей подругой.