Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество - Трумен Капоте

Никто не отваживался затеять с ним драку, кроме одной девчонки – Энн Финчберг по прозвищу Глыба (такой же забияки из соседнего городка). Глыба, даром что коротышка, дала бы фору многим нашим ребятам и дралась так, что хоть святых выноси. Одним хмурым утром она подкараулила Одда на переменке и накинулась на него сзади. Разнимать их пришлось троим учителям (каждый из которых при этом наверняка мечтал, чтобы участники драки поубивали друг друга). Бой закончился вничью: Глыба потеряла зуб, половину волос и заработала сероватое бельмо на левом глазу (с тех пор она видела мир как в тумане), а Одд сломал большой палец и обзавелся глубокими шрамами, которые останутся с ним до гробовой доски. Несколько месяцев кряду Одд придумывал всякие хитрости, чтобы заманить Глыбу на повторный бой, однако та усвоила урок и близко к нему не подходила. Будь моя воля, я бы тоже к Одду не приближался… Увы, я стал объектом его неустанного внимания.

Учитывая время и место, жил я очень даже неплохо, в старинном доме с высокими потолками на самой окраине нашего городка, дальше уже были только леса да фермы. Дом этот принадлежал моим дальним престарелым родственникам – трем незамужним сестрам и их брату-холостяку. Они взяли меня под крыло из-за неурядиц в моем собственном доме: между родителями разыгралась битва за право опеки, и по целому ряду сложных причин я очутился в этой странноватой алабамской семье. Не сказать, что я был несчастен: те дни я вспоминаю как самую счастливую пору моего в общем-то безрадостного детства, и ими я обязан младшей из сестер, шестидесятилетней женщине, с которой нас связывала крепкая дружба. Поскольку она и сама была ребенком (многие отзывались о ней еще менее лестно и считали ее сестрицей бедного Лестера Такера, что бродил по улицам нашего городка в блаженном забытье), она отлично понимала других детей и особенно хорошо понимала меня.

Быть может, вам покажется странной дружба маленького мальчика и старухи, но мы оба имели не совсем обычное прошлое и не совсем обычные взгляды на жизнь; нашим одиноким душам было предначертано встретиться и подружиться. Если не считать того времени, что я проводил в школе, мы со старушкой Принцессой – нашим боевитым рэт-терьером – и мисс Соук – как все ее называли – были практически неразлучны: собирали в лесу целебные травы, ходили рыбачить на далекие ручьи (удочками нам служили сухие тростинки), выкапывали в лесу разные диковинные папоротники и прочие растения и затем с успехом пересаживали их в жестяные ведерки и старые ночные горшки. Но по большей части жизнь наша проходила в кухне – просторной кухне деревенского дома, где почетное место занимала огромная черная дровяная плита, у которой нередко бывал одновременно мрачный и солнечный вид.

Мисс Соук, затворница и барышня чувствительная, как стыдливая мимоза, никогда не выезжала за пределы округа. Она была ничуть не похожа на своих сестер и брата; сестры ее – женщины приземленные и несколько мужеподобные – держали в городе галантерейную лавку и еще пару-тройку магазинчиков. Брат, дядюшка Б., владел несколькими фермами в округе. Поскольку водить машину – да и вообще иметь дело с какой-либо движущейся техникой – он наотрез отказывался, ему приходилось целыми днями трястись в седле, мотаться с одной фермы на другую. Человек он был хоть и добрый, но неразговорчивый: в ответ на вопросы хмыкал «да» или «нет», а в остальное время раскрывал рот только чтобы поесть. Аппетит у него был зверский – как у аляскинского гризли после зимней спячки, – и кормить его было поручено мисс Соук.

Завтракали в нашем доме всегда обильно, а обедали и ужинали (во все дни, кроме воскресенья) чем Бог пошлет – да хоть остатками того же завтрака. Ровно в пять тридцать утра семья садилась за стол. По сей день я с ностальгическим голодом вспоминаю те наши предрассветные пиршества, ветчину и жареную курицу, жареные свиные отбивные, жареного сома, жареную бельчатину (в сезон), жареные яйца, кукурузную кашу с подливкой, фасоль, листовую капусту с капустным бульоном, в который макали кукурузный хлеб, печенье, кексы, оладушки с патокой, мед в сотах, домашние варенья и желе, свежее молоко, пахту и ароматный обжигающий кофе с цикорием.

Повариха – непременно в компании своих поварят, то есть меня и Принцессы, – просыпалась в четыре утра: растапливала плиту, накрывала на стол и начинала стряпню. Вставать ни свет ни заря нам было совсем не в тягость, мы к этому привыкли, да и ложились рано, вместе с солнцем и птицами. Надо отметить, что подруга моя только казалась немощной – в детстве она перенесла тяжелую болезнь и с тех пор сильно горбилась, – однако руки у нее были сильные, а ноги крепко стояли на земле. Работала она споро и бойко; потрепанные теннисные туфли так и скрипели по вощеному полу, а благородное лицо с изящно-грубоватыми чертами и красивыми юными глазами выдавало несгибаемую силу духа – свидетельство скорее от неугасимого внутреннего света, нежели простого физического здоровья.

В зависимости от времени года и количества помощников, занятых на фермах дядюшки Б., на эти утренние банкеты собирались порой по пятнадцать человек. Раз в день всем работникам полагалась горячая еда – она входила в жалованье. По дому нам должна была помогать одна негритянка, в обязанности которой входило мыть посуду, заправлять постели, убирать и стирать; ленивая и ненадежная, она была давней подругой мисс Соук – а значит, мисс Соук и слышать ничего не желала о другой помощнице, просто делала всю работу сама. Рубила дрова, ухаживала за обширным зверинцем, состоявшим из кур, индюшек и свиней, отстирывала, вытряхивала и чинила всю одежду… А когда я приходил домой из школы, она с радостью уделяла мне внимание: играла со мной в «Ворону», такую карточную игру, водила меня в лес на грибную охоту, билась со мной на подушках или, усевшись в свете уходящего дня рядышком за кухонный стол, помогала готовить уроки.

Она любила изучать мои учебники, особенно географический атлас.

– Ах, Дружок! – восклицала мисс Соук (так она меня называла – Дружком). – Ты подумай, есть же на свете такое озеро – Титикака!

Мы учились вместе, поскольку в детстве она почти всю учебу пропустила из-за болезни. Почерк ее был и не почерк даже, а какие-то зазубренные каракули, грамоты она не знала – писала по наитию, как слышится и как вздумается. Я в свои годы уже писал и читал гораздо уверенней (хотя она и умудрялась каждый день «изучать» по одной главе из Библии и никогда не пропускала новые выпуски «Сиротки Энни» и «Куролесников» – комиксов, печатавшихся в городской газете Мобила). А уж как она гордилась «нашим» школьным дневником! («Силы небесные, Дружок! Пять “пятерок”! Даже по арифметике! О “пятерке” по арифметике я и мечтать не смела!») Она все не могла взять в толк, почему я ненавидел школу и почему иногда слезно умолял дядюшку Б., чье слово было в семье решающим, позволить мне остаться дома.

Понятное дело, я ненавидел вовсе не школу, а Одда Гендерсона. Ну и пытки он для меня придумывал! Например, подкараулит меня на краю школьных владений, в тени черного дуба, а у самого в руке – бумажный пакет с колючими репешками. Нечего было и пытаться от него убежать: он делал молниеносный бросок, как сжатая в пружину гремучая змея, припечатывал меня к земле и, щуря глаза-щелочки, втирал репья мне в волосы. Обычно при этом присутствовали другие ребята – делали вид, что хихикают, только на самом деле им было не смешно, они просто побаивались Одда и хотели ему угодить. А я потом долго прятался в школьном туалете и выбирал из спутанных волос репешки. На это уходила целая вечность, и я всегда опаздывал на урок.