Ладья темных странствий. Избранная проза - Борис Кудряков

Всё же я уступил ей належанное место и перенёс скарб. Приказав не подглядывать, она обнажилась вовсе и замерла. Щепкой я разрыхлил мелководья и создал «бассейн». Пиявки не беспокоили, кровь моя была наполовину со спиртом, и лишь кулики подходили к моей голове, торчащей из воды, застывали японской игрушкой, цепко следили за зрачками и сатирической пробежкой фабриканта удалялись выискивать дрянцо. В тёплой постели песка задремал…

Проснулся от лёгкого щекотания в носу. Молодая красивая склонялась надо мной: сильно храпишь. – Какие мы привереды! – Мужики в воду залезают пописать. – Это моё озеро. – А женщины, чтобы обновить кожу. – Я приведу завтра своих корешей, они тебе покажут… – злобно пропел я. – Что покажут? Ну что? Что я не видела?! – Не будем гадать. – Я приехала сюда из… чтобы отдохнуть от болезни. Долго искала уютное место… но приходит болванище и… – Предлагаю мир и дружбу, вы хоть и злюка, но душка, – сказал я ласково, и глаза мои затуманились.

Она ушла. Через несколько минут донеслось с берега: знаем мы вашу дружбу, вам бы подёргаться, а мы потом ходи на скоблёжку, – в голосе чувствовалась уже не злоба, а пришибленность. Осведомлённость о тёмных сторонах жизни удивила, и я, как бы в ответ, процитировал классика: в этой жизни умереть не ново в старомодном липком шушуне. – Не трогай святое, – донеслось до меня. После паузы я, тщательно артикулируя, обратился скорее не к ней, а к небу: вы любили когда-нибудь? Спустя молчание до меня долетели выстрелы, цикады, гром, гудок парохода, плач.

Следующий день прошёл гладко, если не считать эпизода, когда мы столкнулись за бугорком, ушед туда друг от друга по надобности. Она читала, я же брился, стирал кепи, набивал тюфяк травой, резал из кожи дохлой овцы ремешки для часов, скоро «толчок».

Не знаю, почему она прекратила свои вопли и не стеснялась меня. Она или вооружена, или за ней кто-то стоит. Вполне возможно, что моя персона была для неё не более, чем тень пиявки. А быть может, вид мой истасканный, костлявый, облик существа, которое падает от инсульта в рюмочной или от голода на живописной тропе Брест-Магадан, этот облик не мог беспокоить в общем-то сильное тело и душу женщины, смакующей одиночество и насыщаемой токами тепла и сытости. Она не разговаривала со мной, а лишь однажды вопросила вытащить занозу, не поблагодарив за это.

В воскресенье я удачно продал ремешки и навеселе вернулся в степь. Напевая песенку о том, как моряк повстречал красавицу Любку, как они миловались, как цвела акация и чем всё это кончилось, подарил своей соседке по степи пышный букет. – Как бизнес? – приветливо поинтересовалась она. – Жизнь – это поле, перейти горазд кто соли пуд, карась в пруду, а ты не берегу, как говорится. Хотите сока, пива или, может, водочки? – Водочки! У меня и килька есть, подсаживайтесь. Да снимите свой плащ. – За неимением костюма ношу что валяется.

Раскинули стол. Залпом выпили прохладную и, зачмокав, выпили по второй. – Ты славный парень, – она хлопнула меня по плечу, – я думала лезть будешь как другие – чуть увидят капрон и брылами захлопают. – Не-е, я спокойный.

Запьянев, она стала грустной. – Вам хорошо, мужикам-то. Гуляй, не хочу. За мужика и в пятьдесят пойдёт красавица, а что бабьё? помыкаешься до тридцати, тот глуп, тот волосат, тот вообще скот, и выскочишь за первого кобеля, годки-то горят. Да и баба без ребёночка не баба, а просто метла с сиськами. Нутро приказывает, не исполнишь – в психушку попадёшь, ибо против живота – страшно. И вот придёшь с малюсеньким, и начнётся жрачка, ссачка. И постирать, и всё-всё, да ещё и муж в окно на баб поглядывает, а я как пустой бидон хожу, мне нельзя его опростать. А тут ещё болезни: не так села, не так сходила или селёдок переела. И всё на животине болью, на органах. Придёшь к врачу, а он, волосатый громила, руками аж до горла изомнёт и скажет: функциональное расстройство. Под зад пнёт: сле-ещая… В ясли ребёночка через весь город волокёшь. Он не спал, и сама не спала. Муж говорит, на собраниях задерживается, на пиджаке чужой волос прилип, спокойствие ночью. Знамо, к другой кляче навострился. Стираешь его портки и вспоминаешь годки юные, как мать берегла от разных кафе… как батя бледнел, когда запаздывала из школы… И как все трясутся… над чем?.. над счастьем постирать портки легального хахаля.

Я достал третью пол-литру. Гулять, так гулять; да и погода славная, разговор житейский. Треснули ещё по рюмахе, и тут я разговорился: привыкли бабы жаловаться, всё на кухню и роддом спихивают. А нам каково? Выцедят, как из бутылки, всю силу и оставят мертвяка пиво пить. Возятся сами с детьми, хорошо им… у них вроде и своя семья – баба и детки, а мужик пусть канавы копает, шпалы таскает, в мазуте купается, и всё надо волочь в дом, от копейки до рваной галошины – в хозяйстве пригодится. И живёт он как постоялец случайный. Поклюёт берло на кухоньке у помойного ведра, скажет «спасибо» и скорее на работу, только бы от чада, вони, злобы. После цеха с приятелями в сарай гнилуху лакать, заливать проклятый вопрос – зачем всё это? и где ж спрятана такая хитрая штуковина с бирочкой «счастье»? Если сердце уже ослабло от стакана, бегут на рыбалку. Видели когда-нибудь мужика на рыбалке, особенно зимой? Сидит он над замёрзшей лункой и тягостно о чёмто думает, вздыхает. Рыба не ловится, да и на что она ему… Дни – как песок… глядишь – ты на смертном одре. И больно умирать, поняв всю ложность прожитого, что фига всё-таки сложена из трёх пальцев, но иногда хочется умереть, так как только этого и не испытал, а вдруг это и есть вершина счастья.

Всегда ты жил для кого-то: сначала для мамы, потом для школы, для взводного, для успеха производства, для респекта коллектива, для жены, для детей… и – конечная обязанность – для корыта с формалином: на пятке номер, в животе стекловата, слышится далёкий плач, кто-то пришёл за тобой, подцепили за ухо крюком, подтащили к борту корыта. Сказка о любви окончена, следующий черёд твой, умная тётя.

…

…

Вы, тётя, заметили, что стиль моего письма разнотканный, то под дурачка, то под неизвестно кого. Как хочу, тётя, так и кропаю. Где с матом, а где со слезой лирика. Но продолжу свою повесть. Сегодня ушла из жизни моя старая зубная щётка, выпали последние щетинки. Долго искал этот нехитрый прибор, весь город обошёл. Напрасно. Правда, собрал два мешка бутылок. Но что такое деньги по сравнению с гигиеной! Возвращаясь, присел дожевать эскимо: сластёна с люльки. Вдруг, – сладкое слово «вдруг», спасительная соломинка для посредственного писателя, если писатель может быть хоть посредственным, «вдруг он осознал», «вдруг он увидел», и дальше ключевой момент фабулы, её, так сказать, драматический вопль или, что ещё удивительней, – откровение автора, его, так сказать, жизненное кредо, о котором он мечтал разразиться с самого начала и жизни, и романа, писанного, так сказать, если есть что сказать, а это не всегда обязательно, мой юный друг, прикидывающий в голове, когда же я кончу валять дурака и играть в замысловатые фигли-мигли со словом «вдруг», означающим нежданное-незванное прободение наискучнейшей мысли сквозь череп обычного и обрыдлого постоянства и слова, и света, и всех, кто кидает не вдруг тень, так сказать, на плетень, – вдруг я услышал знакомый голос. За кустами сквера стояла роскошная машина красного цвета. В ней сидела… моя соседка по пляжу в степи, а рядом полуголые отменные ребята. Один что-то шептал в рацию, другой смазывал карабин. Они называли мою знакомую Люсей и обращались к ней как к старшему по званию. Я попытался подкрасться поближе и подслушать, но машина вдруг взревела, развернулась и, подмяв под себя деревца и кусты, выехала прямо на меня. Цепкие руки спортсменов схватили меня, затолкали в рот тряпку и… удар по голове я вспомнил лишь на третьи сутки. Очнулся в номере богатой гостиницы. Рядом посапывала Агафазия, у окна в качалке дремал с газетой мой шеф. Он сразу проснулся, как только я сделал первое и последующие движения. А они, понятное дело, были направлены к бутылке.