Imprimatur - Рита Мональди

Гордость переполняла меня еще и оттого, что аббат поделился со мной своими тайными замыслами. И все же это было ничто по сравнению с вихрем, поднявшимся в моей душе после беседы с Клоридией.

После того как я разнес суп по комнатам, мы с Кристофано накормили страждущих. Бедфорд что-то бессвязно лопотал, и лекарь озабоченно вглядывался в него. Он даже побывал у его соседа Девизе и, изложив ему состояние англичанина, попросил хотя бы на время отложить гитару. Тот и впрямь не выпускал инструмента из рук, добиваясь все большей виртуозности в исполнении своей любимой чаконы.

– Я придумал кое-что получше, – ответил ему Девизе.

И вместо того чтобы совсем прекратить игру, принялся наигрывать рондо. Только Кристофано вознамерился запротестовать, как вдруг несказанное очарование музыки овладело им, лицо его посветлело. Настроенный на добродушный лад лекарь отправился по своим делам.

Чуть позже, когда я выходил от Пеллегрино, кто-то шепотом позвал меня со второго этажа. Это был отец Робледа, чья комната находилась ближе всего к лестнице. Стоя в дверях, он желал знать, как дела у обоих хворых.

– Англичанину не лучше?

– Вроде нет, – отвечал я.

– И лекарю нечего нам сказать?

– Вроде нет.

Звуки рондо проникали повсюду. Томная улыбка появилась на лице священника. Чтобы как-то оправдаться, он прошептал:

– Музыка – глас божий.

У меня с собой была котомка с прописанными постояльцам снадобьями; воспользовавшись случаем, я спросил, не располагает ли он временем.

Робледа жестом пригласил меня войти в свою комнатенку. Я собрался положить котомку на стул возле двери.

– Нет-нет, погоди, стул мне нужен, – запротестовал он.

И не мешкая, водрузил на стул стеклянную шкатулку в окантовке из черной груши, в которой хранил распятие, фрукты и цветы. Шкатулка имела серебряные ножки в форме луковиц.

– Я купил ее здесь, в Риме. Она очень ценная, на стуле она в большей безопасности.

Я понял, что расспросы о больном были лишь предлогом для бедняги, желавшего после долгих часов, проведенных в одиночестве, перекинуться с кем-нибудь хоть парой слов и при этом испытывавшего страх иметь дело с теми, кто каждый день дотрагивается до Бедфорда. Я напомнил ему, что мне надобно полечить его собственными руками, но бояться ему нечего, ведь Кристофано не зря изложил в присутствии всех теорию устойчивости к заболеваниям мне подобных.

– Да, да, да, – затараторил он, выказывая осторожное доверие.

Я попросил его обнажиться по пояс, чтобы можно было растереть его и наложить пластырь на грудь в области сердца, massime вокруг левого соска.

– К чему это? – забеспокоился иезуит.

– Так предписано врачом, – объяснил я, – поскольку ваш неспокойный нрав может плохо сказаться на сердце.

Он согласился с предписанием и, пока я открывал котомку и доставал нужные склянки, вытянулся на постели, над которой висел портрет Иннокентия XI.

Однако тут же принялся сетовать на Кристофано, так и не давшего нам убедительного заключения о причине смерти де Муре и недомогания, обнаружившегося у Пеллегрино. Да и в отношении чумы, якобы поразившей Бедфорда, оставались сомнения. Всего этого было достаточно, чтобы без колебаний утверждать: тосканец не справляется со своими обязанностями. Затем он перекинулся на других постояльцев и на мэтра Пеллегрино, назвав их виновными в происходящем. Его послушать, так выходило, будто мой хозяин недостаточно соблюдал правила гигиены в своем заведении, а Бреноцци и Бедфорд, странствовавшие до того бог знает где, могли завезти к нам болезнь из дальних стран. Досталось и Стилоне Приазо, прибывшему из Неаполя, где воздух – это общеизвестно – весьма нездоров. Тот же упрек последовал и в адрес Девизе, а присутствие в этих местах Атто Мелани и его дурная репутация и вовсе требовали непрестанного осенения себя крестным знамением. Что же касается той женщины из башенки, так знай он о ее присутствии в «Оруженосце», ни за что бы у нас не остановился. Больше всего досталось Дульчибени, чей недружелюбный янсенистский настрой сразу вызвал в нем подозрения.

– Янсенистский? – переспросил я, впервые услышав такое слово.

Робледа вкратце поведал мне о том, что янсенисты представляют собой очень опасную и вредную секту, чье название происходит от имени Янсения[83], основателя учения, если только его можно так назвать, и насчитывают в своих рядах даже некоего Паскуаля, или Паскаля[84], сумасшедшего, что носит чулки, вымоченные в коньяке, для обогрева ног и строчит письма, содержащие серьезные нападки на церковь Иисуса Христа и всех добропорядочных, разумных и благочестивых людей… – Иезуит вдруг первая свое объяснение и, изобразив на лице отвращение, поинтересовался: – А чем это от твоей мази так несет? Могу я быть уверен, что это не яд?

Я поспешил заверить его в надежности средства, коим мы были обязаны досточтимому Антонио Фиорентино, открывшему его в эпоху Флорентийской республики для защиты от чумы. Состояло оно из левантийского териака, сваренного с лимонным соком, колючником, большой сливой, сокольницей, шафраном, белой печатной глиной и сандараком. Перечисляя ингредиенты лечебного состава, я потихоньку приступил к растираниям, Робледа постепенно успокоился и, казалось, перестал замечать дурной запах. Еще у Клоридии я обратил внимание, что сильные целебные испарения и то, как я применяю remedia Кристофано, успокаивающе воздействуют на пациентов и развязывают им язык.

– Словом, эти янсенисты почитай что еретики?

– Еще какие, – с довольным видом поддакнул Робледа. – К тому же Янсений выпустил книгу, чьи положения папа Иннокентий X осудил несколько лет тому назад[85].

– Но с чего вы взяли, что господин Дульчибени принадлежит к сторонникам янсенизма?

Оказалось, что задень до карантина отец Робледа видел, как Дульчибени возвращался в «Оруженосец» с книгами под мышкой, приобретенными скорее всего на ближайшей к нам площади Навона, где полно книжных лавок. И Робледа углядел название одной из них, относившейся к запрещенным и написанным как раз в духе этой еретической доктрины. Что означало одно – Дульчибени принадлежит к янсенистам.