Симптомы счастья - Анна Андронова

Каждую субботу. Сначала с палкой. Ничего, только голову мыть очень уж тяжело. Потом со стулом, опираясь на его деревянные коленки, взамен собственных, распухших. Впереди шла Надя и советовала, куда ставить. Потом, когда ноги отказали вовсе, сын с невесткой носили на этом стуле. Лева с Надей. А кто еще? Сын заранее начинал свою песню о гигиене, что им, мол, совсем не тяжело, даже приятно. Орал на все дачи, паясничал. О, мама, это такая честь для нас, куда прикажете… Елена Михайловна сердито восседала на троне, как обнищавшая княгиня, прижимая к животу сверток с подштанниками, которые все равно к вечеру, если не раньше, придется менять. Но так жутко у Левы вспухали жилы на шее, да и вся эта шея, красная, толстая, незнакомая, в клочках седой щетины, была настолько невыносима, что Елена Михайловна отказалась от такого передвижения наотрез.

Тогда при помощи сторожа возник гибрид тачки и полужесткого кресла. Ох, туда еще надо было сесть, но хотя бы не было видно их напряженных от толкания лиц. И это тело, боже мой, непослушное, огромное, с раздутыми артритом коленями и опухшими лодыжками! Вечные вонючие тряпки, портянки и бинты с мазями! Что только не перепробовали, даже мочу, прости господи, образованные люди. Все без толку. (Потом Наде сказали, что сикушки нужны были детские.) И эта дачная тропинка с каждым годом неумолимо становится все длиннее и длиннее.

Эту тропинку она изучила за сорок лет досконально. Из-под нового крыльца вывалились на траву замшелые кирпичи прежнего фундамента. Для чистки подошв рядом вкопаны два основательно заросших травой лезвия от мотыг. Ими никто не пользуется. Здесь почти не гуляют и не пачкают обувь. Дальше, собственно, сама тропинка, неровные разнокалиберные куски гранита и керамической плитки. Упорные метелки натоптанного подорожника, лейка (она всегда здесь лежала), кусочек ярко-синего шланга, малина, малина, осиновый пень, невесть откуда привезенная древняя газовая плита, проросшая крапивой через проломанную духовку. Ох. Поленница, вот теперь уже угол сруба с железной скобой, за которую можно ухватиться. Ступенька (одна и не высокая), встали. В предбаннике правая стена вся в паутине, на лавку кладем узел. «Надя! Дайте же руку!»

И если бы эта мука была только на даче! Дома не намного легче. Хоть там и проезжает кресло, бесполезное на природе. «Инвалидная коляска», то есть коляска для инвалида, для нее. Здесь всего только два поворота (запихали в самую дальнюю комнату, их с Гришей спальню отдали Наде, когда родился Сережа). Коляска в двери ванной не проезжает, там порог, и опять поворот. Высокая неудобная этажерка с огромным количеством дурацких мелочей.

В ванной окно, замазанное белой краской, на краске маленький Сережа процарапал что-то непотребное, расковырянное Левой до неровного иллюминатора во двор. Из этого окна всегда дуло. Много лет назад Зоя (нет, Зоя была еще при папеньке), значит Женечка, протыкала подлую раму своими нитяными чулками. Женечка умерла в семьдесят шестом? Восьмом? При Брежневе. А при Горбачеве, во время ремонта, безалаберные рабочие залили строительной пеной самые широкие щели вместе с чулками и тем самым увековечили Женечкино исподнее. В ванну Надя ставит стул, Лева подтягивает подмышки, ноги не слушаются. Кажется, что задрала, а они не шелохнутся. Встать бы да пойти! Когда же?

Лет в сорок Елена Михайловна планировала, как будет стареть. Она была тогда молода, красива и легка на ноги. Танцевала, бегала за трамваями и бумажки с пола поднимала, не сгибая коленей. Думать об этом не хотелось, но из всего получалось, что и стареть ей придется так же легко и красиво. Представлялась аккуратнейшая, изящная старушка в нимбе платиновых кудряшек, худенькая, с прямой балетной спиной. Леночка. Целование рук, шляпки, что-то старомодное, ридикюль, острые каблучки на эфемерных сухеньких ножках.

И руки, руки, невидимые в широких рукавах блузки, тяжелые кольца на усохших пальцах.

Колец никаких не было. Так, грубоватая бирюза, одно из прошлой жизни, с жемчужиной, съели в войну, перстень с рубином перестал налезать, подарила его Наде лет пять или двадцать пять назад. Да, на такие руки ничего не напялишь. Каждый сустав, как нарыв, от запястья вверх нависает толстый бледный валик, дрябло заполняющий наверху рукав халата. И бока. Откуда только взялись эти бока? И бедра. Наслоились с годами, килограмм за килограммом. А спереди – живот и груди, огромные, не влезающие в лифчик. Предмет когда-то Гришиной гордости и тайной зависти худой подруги Мили. Надя теперь помогает одеваться, заправляет, подкладывает, летом кожа преет и покрывается потницей. Жуткая, жалкая, незнакомая плоть, мешающая жить и дышать. А казалось – вот ведь всего год назад или два? «Надя, что вы меня будете мыть, я сама! Вы вспомните, я в прошлом году купаться сама ходила, а вы меня мыть собрались!» Но потом сдавалась: «Ну, разве что спину».

Расстояние обратно пропорционально времени.

С Гришей ходили в походы. Если не было машины, на дачу добирались попутками или редким автобусом, а от шоссейки в охотку шли пять километров пешком. Лет двадцать назад Елена Михайловна брала молоко у знакомой молочницы в деревне, это тоже километра три-четыре. Нет, сколько же это прошло? Наверное, уже тридцать. Когда брали молоко, Лева был еще школьником. Значит и не тридцать, а гораздо больше. Потом – до озера, купаться. Гриша ни дня не пропускал, при любой погоде лез в воду. «Охлаждение организма способствует обострению работы мозга!»

Река за забором дачного поселка летом всегда цвела, народу там купалось полно, собаки, дети. Быстро расселились по берегам турбазы, прямо в двух шагах от дачи построили дом отдыха. Ни покоя, ни чистоты.

А организм все-таки хотелось охлаждать в воде относительно прозрачной. Озеро было подальше. Туда, конечно, тоже приходили и деревенские, и с турбаз, но гораздо меньше, можно было попасть так, чтобы оказаться одной. Ходила. Принципиально сама. Обязательно с палкой и брала только полотенце. Дохаживала за Гришу недожитые дачные лета.

Один раз провозилась дома и на озере оказалась только к обеду. Была жара, июльское густое марево. Ей стало плохо, видимо, поехало давление, кое-как выбралась из воды, доползла до одежды, ее стошнило прямо на полотенце. Пришлось тащиться снова к воде, полоскать, так она оставить не могла. Во рту стало кисло и противно, давило в висках. Берег, как назло, обезлюдел, все разошлись. Стало так страшно, что похолодели пальцы, несмотря на жару. Умереть здесь? На берегу? Ткнуться лицом в заблеванное полотенце. Представила, как найдут ее здесь лежащей – уродливую жирную старуху в купальнике, с отечными ногами в синих венозных буграх. Ну уж нет! Собралась, доковыляла до дома, упала на веранде на взволнованные Левушкины руки. Все. С озером было покончено. Еще пару лет ходила до речки, но уже без удовольствия. Потом узлами свернуло колени, врачи запретили охлаждаться.

Все не укладывалось в голове, что это навсегда, все казалось, что можно выздороветь. Надя выбросила расползшийся купальник. Лева обещал новый, когда пройдет воспаление… В восемьдесят (с чем?) лет! Куда стало ходить? Мимо заборов, как соседка-полковница? Нет уж, увольте! И так далее: по саду до уборной, которая как-то быстро переместилась к кровати, по веранде, по дому, теперь вот по комнате. Да год еще лежала с переломом бедра, думала, уже не встанет. Встала. Упиралась, не хотела сдаваться. В каком же это было году? Ей все казалось, что в прошлом. Или тогда она еще купалась?