Третий прыжок кенгуру (сборник) - Вл. Николаев

Кузин вопросительно смотрел на Чайникова, ожидая ответа. А тот, ошарашенный услышанным – его никогда никто так не ругал, и уж менее всего он ожидал подобной ругани от старого школьного друга, – в ответ лишь моргал глазами. Это-то молчание, должно быть, и охладило Никодима Сергеевича. Ученый перевел дух и, сбавив тон, проговорил:

– Удивляюсь, как в таких условиях машина не напекла тебе гениев десятками.

Аскольд и на это ничего не ответил, лишь слабо пожал плечами. Он был долен тем, что его друг, кажется, начинает остывать. И это было хорошо, хотя и неизвестно еще, чем все должно кончиться. Тревожная мысль шевелилась в голове: неужели это конец дружбе, полный разрыв отношений? Неужели придется лишиться чудесной машины? А это значит рухнет благополучие, снова каторжная работа с самотеком и суровая немилость Кавалергарова. Такого кошмара нельзя себе представить и в страшном сне.

Теперь-то Чайников припомнил наставления Кузина насчет температурного режима, о которых напрочь забыл, когда начал благоденствовать и из каморки под лестницей, где проклятая батарея находилась совсем в другом месте, перебрался в этот бездарно спланированный кабинет. Все шло так хорошо, так, можно сказать, чудесно, что ни разу и мысли не явилось о каком-то там тепловом режиме. Забыл, начисто забыл, действительно баранья голова! Аскольд и сам себя ругал сейчас за непростительную забывчивость и готов был казниться, только бы осталось все по-прежнему.

А по-прежнему остаться никак не могло.

– Ну вот что, – решительно произнес Никодим Сергеевич, – аппарат я забираю. Давай помоги.

Аскольд вздрогнул и похолодел от этих слов. Что угодно, только не это. Пусть Кузин изругает его еще пуще, пусть ударит, но только не лишает машины. Он будет свято следить за тепловым режимом, ошибка не повторится, готов клятвенно присягнуть. Но Никодим Сергеевич уже взялся за аппарат. Чайников при виде этого упал на колени, молитвенно сложил на груди руки и жалобно проговорил:

– Ты же меня, Кузя, режешь. Насмерть режешь. Без твоей машины я погиб, совсем погиб!

В эту минуту Аскольд воочию представил себе огромные мешки самодеятельных романов, повестей, поэм, драм, комедий, сценариев и всего прочего, на что способен любой другой честолюбец, жаждущий писательской славы. И все это придется читать по строчкам, по фразам, по словечку.

Да еще определять на свой страх и риск, что муть, что посредственно, а что заслуживает хоть какого-то внимания. От всего этого он уже настолько отвык, что ни за что не справится с такой работой. А на стихи с семьей не протянешь.

– Умоляю, сделай что-нибудь здесь, не лишай живота! Клянусь, никогда тепловой режим не будет больше нарушен.

Кузин с недоумением глядел на коленопреклоненного Чайникова, поморщился, с неудовольствием подумав, как же это несовременно, даже комично бухаться на колени, а ведь когда-то было в обычае вот так вымаливать пощаду, выклянчивать блага. Он не знал, что делать в такой ситуации – сердиться еще больше или жалеть несчастного?

– Пойми, – примиряющим тоном сказал Никодим Сергеевич, – это же не швейная машинка, сколько приборов требуется для проверки ее узлов. Оставить и хотел бы, но не могу.

– Убил, совсем убил. Что делать теперь? – продолжал вопить Аскольд, все еще оставаясь на коленях.

– Да поднимись ты, хватит комедию ломать! – прикрикнул наконец Кузин.

– Не встану, не встану, – чуть не плача, бормотал Чайников.

Никодима Сергеевича прямо-таки ужаснули гримаса боли, исказившая лицо друга, и вскинутые в отчаянии руки. Он поспешил успокоить несчастного поэта:

– Верну, непременно верну. Отлажу, выверю и верну. Ручаюсь, лучше прежнего будет работать. И без ошибок.

Сказано это было таким тоном, что Аскольд поверил и тому, что Кузин вернет чудесную машину и что с исправлением ее тянуть не станет.

– Буду ждать с нетерпением, понимаешь, с нетерпением, – поднимаясь и заглядывая в глаза другу-благодетелю, проговорил Аскольд. На сердце у него сразу отлегло, хотя во всем теле и чувствовалась слабость и пустота, сменившие отчаянное напряжение.

Кузин, довольный тем, что позорная сцена окончена, не мешкая приступил к делу. Он снова взялся за машину, показывая Чайникову, что нуждается в его помощи.

В тот момент, когда друзья тащили машину, в коридоре им повстречались возвращавшиеся с обеда Петр Степанович и Степан Петрович. Замы выразили крайнее изумление тем, что машина покидает пределы редакции. Вернувшись к себе, Аскольд не удивился тому, что замы ожидали его с недоуменными вопросами. Пришлось объяснить, что ученый увез аппарат для профилактического осмотра и проверки.

Но по расстроенному виду Чайникова замы заподозрили, что дело куда сложнее, однако терзать расспросами не стали, поняв, что человек не в своей тарелке и ему полезно, судя по всему, побыть одному. К тому же есть машина или нет ее, Петру Степановичу, как и Степану Петровичу, было, в сущности, все равно.

Бедный Аскольд понимал, что далеко не все равно это грозному Иллариону Варсанофьевичу Кавалергардову, у которого свои виды на чудесную машину и который, конечно же, столь лаконичным пояснением не удовлетворится и потребует выложить истинную правду. И он понял, что отвертеться не удастся. Раскинув умом, решил, чем раньше это сделать, тем лучше.

Чайников бросился со всех ног к главному, но в кабинете того не оказалось. И на городской квартире телефон не отвечал. Оставалось предположить, что Илларион Варсанофьевич на даче. К нему и на дачу можно было звонить, но разве по телефону все скажешь, да и посторонние уши могли услышать, что крайне нежелательно. Выскочив из редакции, Чайников схватил подвернувшееся такси и помчался за город.

Кавалергардова и на даче не оказалось. Видимо, его в очередной раз встревожил дурной цвет белков и он счел за благо подышать кислородом, закусить на пеньке в одном из своих излюбленных мест километров за сто. А там его не сыщешь, пеньков в лесу много, и неизвестно, какой из них на этот раз облюбовал Илларион Варсанофьевич.

Начавшийся столь неудачно день и должен был приносить новые неудачи. Бредя от дачи Кавалергардова в растерянности, Чайников пожалел о том, что отпустил таксиста, теперь придется плестись на электричку, и неизвестно еще, когда доберешься до города. А может быть, это и к лучшему – сейчас важно убить время и прийти в себя, авось явится какая-нибудь спасительная идея.

И действительно, вскоре Аскольду явилась мысль завернуть на дачу Востроносова. И он повернул было, но тут же представил себе, как обрадует Акима ошеломительной новостью, что тот больше не гений, явственно увидел его вытянувшееся лицо и решил, что делать этого, не посоветовавшись с шефом, ни в коем случае не следует. Рассказать о случившемся можно только одному Кавалергардову и никому другому.

Аскольд названивал Иллариону Варсанофьевичу весь вечер, но того, как на грех, не было допоздна. Всю ночь мучился невысказанной страшной новостью Чайников. Давно он не спал так плохо, не просыпался так часто с тревожным чувством. Беспечальная и благополучная жизнь одарила его крепким и здоровым сном. А тут несколько раз среди ночи он поднимался с потели, курил, расхаживал по комнате, с тревогой размышляя над тем, что произошло и что за этим может последовать. Ночные думы, путаные и неясные, лишь дурят голову, и Аскольду ничего определенного надумать не удалось.