Перстень Григория Распутина - Юлия Алейникова

– А что, если к своим прорваться успеем, а? – с надеждой пробормотал Борис, втаскивая Родиона на очередной невысокий пригорок. – Впереди вроде тоже громыхает. А?

– Может, и успеем, а может, наши еще в наступление пойдут, тут знаешь как обстановка меняется? Час-другой, и мы уже в тылу, – шумно дыша, проговорил Родион. – Может, поднажмут ребята, отобьют железку, тогда и нам с тобой, считай, повезло. Я карту района видел, железка аккурат по краю леса идет, лесок небольшой, с обеих сторон поля. В той стороне, куда мы идем, на краю болотце небольшое, поле, за ним деревня, не помню названия, – тер лоб Родион. – И как это я вчера не вспомнил, совсем, видно, после боя одурел. Сейчас, сейчас, – бормотал он, морщась от напряжения. – Значит, лес растянут вдоль путей, за ним болото, потом поле, а в стороне и чуть западнее деревня, и впереди за железкой тоже деревня есть. Нам бы с тобой лучше туда, там наши, пути бы нам с тобой перейти… Левее забирать надо! – обрадованно воскликнул Родион.

Но перейти через железнодорожные пути они не успели. Когда к краю леса подползли, там уже бой кипел, и друзья как раз к немцам в тыл вышли.

– Назад надо! – отползая подальше от кромки леса, проговорил Борис. – Назад!

– Нет, назад смысла нет. Так и будем до самой смерти по лесу шастать. Давай-ка вон к той деревеньке пробираться, – остановил его Родион. – Вон, видишь, справа, за полем. Уцелела, не сожгли еще.

– Совсем спятил, там наверняка немцы! Еще и штаб их там окажется! Нет, назад, в лес надо.

– Если штаб, это хорошо. У меня парочка гранат имеется. Если пропадать, так хоть не задешево, и нашим поможем, – возбужденно говорил Родион. – Если штаб взорвать, у немцев может паника начаться, глядишь, наступление и сорвется. А?! В деревню двинем. Да ты чё, Борь? Ты же всегда отчаянный был, ты вспомни! Наш сарай, Толика с Лидой, помнишь, как мы убийцу моего отца искали? А походы наши, а драки с Семкой и его компанией. Он, кстати, как война началась, тоже на фронт подался. Я его в военкомате встретил, вроде его в саперное определили. Ну чего, Борис? Не дрейфь, нам бы только до деревни добраться.

И они поползли сперва по краю лесочка, потом через поле к дороге, вот тут им и не повезло. Нарвались на мотоциклистов, те их заметили, хорошо, Родион в бензобак одного из мотоциклов попал, двоих немцев сразу в клочья, зато другие в сугробы попадали и давай по ним из автоматов лупить. Борис, правда, еще одного убил, а дальше пришлось им назад к лесу отползать, а тут еще Борьку в плечо ранили. Немцы по снегу на мотоциклах ехать не могли, а пешком преследовать не стали, палили до последнего, а потом помчались за подмогой, наверное.

– Все, вляпались, – заключил Борька, – сейчас взвод автоматчиков приедет, и лес прочешут, как пить дать.

– Ага, делать им нечего, во время боя за двумя дураками по лесам бегать. Нет, Борька, не боись, сейчас не будут, потом, может быть. Дай-ка я твое плечо посмотрю, бинты-то еще остались? – усаживая приятеля на снег, спросил Родион.

Он осторожно расстегнул пальто, откинул с груди Бориса шарф и, расстегнув пиджак и рубашку, замер, молча глядя на грудь товарища.

– Что, что там? Родька? Что-то серьезное? – Борис с беспокойством смотрел на изменившееся лицо приятеля.

Родион все так же молча протянул руку и, дотронувшись ледяной рукой до груди друга, так что Борис даже дернулся от его прикосновения, вытащил на тусклый дневной свет простенькую цепочку с висящим на ней перстнем.

– Откуда? – только и смог прохрипеть Родион.

Но Борис все понял еще мгновением раньше. Дернув на себя цепочку, он с силой толкнул Родиона, так что тот, потеряв равновесие, полетел в снег. Лицо Бориса переменилось до неузнаваемости.

– Борька, ты что? Откуда у тебя перстень? – С лица Родиона все еще не сошло выражение радостного удивления, любопытства. – Как он к тебе попал? Откуда? – Родион пытался подняться, но на больной ноге это получалось у него неловко, он барахтался в снегу, наконец кое-как поднялся и взглянул на Бориса.

Тот тоже был уже на ногах. В руках у него откуда-то появился Родькин пистолет.

– Борька, ты что? Ты… ТЫ? – Внезапно открывшаяся правда ударила Родиона в самое сердце, оглушила, едва снова не сбила с ног. – Ты убил отца? Ты? Как?.. Зачем? Я не понимаю? – Все эти вопросы вылетали из Родиона, прежде чем он успевал их продумать, просто сыпались, бессвязные, глупые, неуместные под дулом пистолета. – Неужели ты мог?.. Почему, за что? Борис?!

– Дурак, какой же ты дурак! Дурак, потому что жизнь тебя не била, – зло выкрикнул Борис. – И тебя, и мать твою, и папашу. Добренькие, сытенькие, жалостливые. Всех жалели, всем помогали! Сволочи! А попробуй, как мы с матерью! Когда каждая собака в тебя плюнуть норовит, последний кусок хлеба изо рта вырвать, когда мать отовсюду с работы гонят, когда жрать нечего, когда у матери одно старенькое платье, а твоя фасонит, что ни день – новый костюм, пальто, платье, туфли, а моей зимой не в чем из дома выйти! Когда моя мать в старуху превратилась в тридцать с небольшим! – Борька орал, забыв о немцах, об опасности, о старой дружбе, все детские обиды, переживания, зависть, боль, страх – все в нем лезло сейчас наружу. Выплескивалось отвратительным зловонным потоком, и лицо его, перекошенное, с вытянувшимися в ниточку белыми бескровными губами, и глаза, сжавшиеся в полные ненависти черные точки, все было чужим, незнакомым, отвратительным, до брезгливости мерзким.

– Борис! – тихо позвал его Родион, глядя на старого своего приятеля, которому верил как себе, которого знал как себя, любил, считал чуть ли не братом. – Как же ты смог, как?

– Как? – Борька усмехнулся презрительной, ледяной улыбкой. – Так. Это ж вы у нас белоручки, а я с детства к деду с бабкой на каникулы ездил, еще пока отец жив был. Они в деревне жили, последний раз был у них в тридцать пятом, под Псковом они жили, хозяйство было небольшое, конечно, коммуняги все отняли, но поросенка держали, и кур тоже. Так вот дед сам всегда их резал, и кур, и порося. И меня научил. Чик по горлу, одним махом, главное – отпрыгнуть вовремя, чтобы кровищей не забрызгало. Очень у меня хорошо получалось. Дед говорил, рука крепкая. Так и папашу твоего, как борова, чик по горлу, только кровища ручьем! – захлебываясь в пугающем безудержном возбуждении, рассказывал Борис, словно, радуясь, что не надо больше таиться, притворяться, словно избавляясь от душившей его годами тяжести.

Родион смотрел на него молча, слушал, неподвижно, онемев от ужаса, не желая верить, не имея сил принять жуткую правду. А Борис все говорил, не имея сил остановиться, держа в дрожащей руке пистолет, все говорил, говорил, ужасая и сам ужасаясь рвущейся из него жуткой правде.

– Я когда пришел, знал, что он один, сказал, к тебе, подожду немного. Он впустил, угостил чем-то, а сам в кабинет ушел. Я подождал чуток, чтобы чтением увлекся, я же знаю, когда человек читает с увлечением, ничего вокруг не слышит и не видит. И точно, зашел к нему в кабинет, он и не вздрогнул. Ножичек перед этим на кухне прихватил, подошел сзади тихонько, пристроился, и вжик! Только и делов! А потом перстенек с пальца снял. С ним, правда, пришлось повозиться, но ничего, справился. А вот потом занервничал я. Больно мне этот капитан не понравился, что дело взялся расследовать. Неторопливый такой, дотошный, вот и решил я ему «помочь», и вас заодно, дураков, привлечь. Тимуровцы! – Борис презрительно сплюнул на снег, не выпуская из поля зрения Родиона.