Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

А тогда Рост, не спрашивая меня, согласился — и этот-то багажный вагон отцепили на станции в рижском предместье. На вокзале его уже не было. Поезд был, а вагон отсутствовал. Чемодан с документами и ценностями я оставила при себе, но вся одежда исчезла и не отыскалась.

Зато мы избежали участи всех, кто работал в миссии. Их повезли не в город, а на неотапливаемые дачи. Мы уговаривали отца Александра с Еленой сходить с нами и старушкой к нужному чиновнику, но те отказались. Им обещали не квартиру, а целых полдома с отдельным входом.

Чиновник из местных русских интеллигентов беседовал с Ростом, а на меня не смотрел. Он благосклонно качнул головой, услышав фамилию коллеги, и поинтересовался, нельзя ли составить список всех прибывших культурных работников. «Мы не были готовы, что беженцы появятся так скоро», — заметил он. В лёгких распустился холодный цветок: успеют ли дети?

Без всяких сомнений и даже с горячностью Рост обещал выполнить просьбу к вечеру. Нам разрешили пообедать и обождать в столовой. Трёх часов хватило Росту, чтобы отыскать псковитян, разбредшихся с вокзала, чтобы обменять вещи на снедь, и список был представлен. Чиновник изумился и спросил Роста, не хочет ли он работать в беженском отделе, где нужна такая прыть.

«Я работал со школьниками… Много ли, на ваш взгляд, русской молодёжи в городе, которой занимается хоть кто-то, кроме православной миссии?» — «О, более чем. Не могу доложить вам точно, но поверьте, русских организаций достаточно. У одних только старообрядцев приют, отряд молодёжи и разнообразные кружки: шахматы, вязание…» Медлить было нельзя — вряд ли бы он повторил своё предложение, — и Рост согласился.

Нам тотчас же выдали карточки, пропуска и адрес дома, который был очищен для беженцев. Сначала я подумала, что очищен он в прямом смысле. Когда мы зашли во двор, женщины вытаскивали последнюю рухлядь из квартир и подметали полы. Но как только я заметила на их рукавах жёлтые звёзды, сквозь один дом проступил другой.

Выметенная, со следами песка, пустая лестница. Расшатанные перила. Смазанный бурый потёк на стене. Рваные обои, щелястый пол. Провода, струящиеся из потолка.

Я искала что-то, за что могло зацепиться и повиснуть лоскутом прошлое, чтобы опознать его. Что-то считываемое, очеловечивающее, вроде отметок на дверном косяке — как растут дети…

Всё безмолвствовало. Дом был обезличен, его память стёрта, но я-то помнила. В школе я любила залезать в брошенные дома и знала наверняка: всегда что-то находится. И поэтому, войдя в комнату наших соседей, я ощутила спиной чьё-то присутствие. Повернулась и увидела приклееный к дверному косяку футлярчик. Открыв его, я вынула крошечный свиток с еврейскими письменами.

Люди со звёздами не просто подметали у складов. Это был их дом.

Стало очень жарко, и я подошла к окну с заклеенными рамами. Рванула форточку. Задвижка выпала. Узкий двор был пуст и обнесён внутренней стеной с колючей проволокой. На двухэтажном доме со слепыми окнами висела вывеска: Reichsfinanzministerium Ghetto Verwaltung. Там уютились те евреи, кого оставили в живых, чтобы сторожить остатки награбленного у их сородичей.

В дверь заглянул Бродерс — пришёл знакомиться. Увидев меня у окна, он пробормотал: «В ноябре всех вывезли». Бродерс достал подводу, и, собственно, после этого мы направились к воротам со звездой, выводящим на набережную, от чьего парапета так не хотелось отлепляться, а хотелось в серые волны.

Вместо волн, однако, покатилась косая-кривая, но жизнь. Стали прибывать другие беженцы, и наконец мы дождались первого из собиравшихся в Плоской башне скаутов, Бориса. Радость была короткой: Борис сказал, что всех вывозят семьями в разные балтийские города, а Женя и Денис пропали — видимо, их родители, как многие горожане, решили спрятаться, дождаться большевиков и отсидеть три года, лишь бы никуда не уезжать.

В одной из пустующих квартир отыскался шатающийся шкаф, и мы его перенесли. Обмирая, я заглянула внутрь, но нет, он был гол, со шрамом отскобленной этикетки. Кому и что она могла сообщить?

Ещё нашлись хромые стулья, которые пришлось чинить. Электрик скрутил проводку и включил лампочку — теперь нас озарял бледный свет. Рост послал несколько писем во Псков, чтобы донести наш адрес до скаутов, которые ещё не уехали.

Спустя месяц стало ясно, что если ужас с вещами убитых затёрся бытовыми сложностями, а мёртвый дом кое-как смирился с нами, то с живыми людьми возникнут трудности.

Почти с самого начала я поняла, что в Риге бессмысленно носить торжественный убор христианской семьи. Таких семей с оккупированных территорий сюда приехало предостаточно, да и до войны город полнился русскими. Я никого не интересовала: подумаешь, подсоветская девочка замужем за эмигрантом. Вся моя инакость облетела, как краска с рамы, когда я выдрала её с кусками газеты «За Родину», чтобы переклеить окно — сквозило.

Рижская интеллигенция и её дети заняли здесь все доступные личностям ненемецкого происхождения должности. Как правило, это были самые мрачные и невыгодные учреждения. Рост мигом сошёлся с солидаристами, которые распространяли «зелёные журналы» несколько смелее, чем в России. Они встречались друг у друга на квартирах, но, как бы мне ни хотелось участвовать в спорах о демократии, Рост по-прежнему не звал меня. Кругу знакомств следовало быть по возможности узким; с супругом опасно делиться знаниями — если что, гестапо примется сличать показания и получит больше сведений.

Кое-кого из рижских солидаристов ты, Аста, точно помнишь: Черновых. Вы с Олей должны были учиться вместе полгода или даже год, прежде чем они получили вызов из Соединённых Штатов. Теперь я могу рассказать тебе, что Оля — их приёмная, а не родная дочь. Николай работал тапёром, концертмейстером и по средам учил беспризорников музыке. И вот однажды в его детдом привезли детей из сожжённых латгальских деревень, около которых немцы наткнулись на партизан.

Детдом был переполнен, и поступивших хотели отправлять ещё куда-то, но все они оказались ужасно голодными и замёрзшими. Николай бегал по квартирам дома, где они тогда жили, и рассказывал всем о случившемся, и некоторые семьи решились забрать несколько детей. Они с Ириной, его женой, тоже подобрали ребёнка — Олю, которая сидела в углу и смотрела на свои перемазанные сажей сожжённого дома руки. Когда мы познакомились, она уже разговаривала, и я взялась учить языку её и их собственную Наташу.

Остальные солидаристы были большей частью юны и холосты, но не слишком отличались от рижских интеллигентов. Хотя я не сразу поняла, в чём их сходство.

Сперва, чтобы чуть-чуть ожить, я попыталась наняться в русскую гимназию. Не вышло: мест не было. Рост, желая понять, как наладить скаутскую работу, переговорил с подпольщиками и узнал, что