Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

спасения произведений искусства от большевиков. Я едва удержалась, чтобы не выразить удивление: мог бы предупредить меня заранее, в чём именно их интерес.

Рост: Всего-то необходимо шесть шкафов с полками, два конторских стола, стулья и парты вроде школьных…

Я (злясь): Это важно, поскольку библиотека может быть местом и для лекций, и для чтений книг артистами, и даже сценой для небольших концертов.

Начальник: Прекрасно. Это решит заведующий.

…Тогда со всем дружелюбием и лёгкостью, намекающей, что с таким обаятельным человеком, как он, всё не может не быть в порядке и будет исполнено тютелька в тютельку, Рост произнёс: «Кстати, вот кандидатура на руководство — сама Вера Степановна».

Один из солидаристов с не меньшим дружелюбием коснулся его плеча: «Это прекрасное предложение, но, если что, у айнзатцштаба тоже есть надёжный сотрудник с большим опытом работы с книгами».

С ужасом я увидела, как Рост понимающе кивает. «Я думаю, мы обсудим, кто бы лучше подошёл, — кротко добавил другой солидарист, — без тщеславия, с пониманием пользы дела».

Я повернулась к Росту. Тот продолжал кивать, приглашая меня согласиться и намекая, что так лучше для дела.

Если бы я смолчала, то возненавидела себя, и я сказала: «Безусловно, в остминистериуме есть много специалистов по культурному наследию, в том числе по книгам, и их можно привлекать к работе. Но прочитать детям на кружке „Чёрную курицу“ или помочь взрослым без образования разобраться в классической литературе сможет именно педагог».

«В любом случае сейчас главное — заручиться поддержкой беженского комитета, — суетливо подхватил Рост, — поскольку искомые помещения, мебель и ставка сотрудника находятся в вашем ведении».

Начальник повернулся к календарю и сказал, что при симпатии к начинанию не знает, сколько беженцев ещё прибудет, и он не может ничего обещать. Я молчала, поскольку находиться в кабинете было невыносимо, но и уйти означало перечеркнуть затею с библиотекой, которая действительно была необходима.

Когда все распрощались и, естественно, никакой руки мне подано не было, я почти что выбежала в коридор. Рост попытался идти со мной в шаг, но так бы он оторвался от солидаристов. Поэтому, просвистев срывающимся шёпотом: «Куда ты? Что случилось?», он отстал, и мы встретились лишь вечером, дома.

— Что бы ни случилось, надо вести себя благородно и не терять вежливости.

— Я не теряла.

— Нет, ты повела себя так грубо и вызывающе. Этот взгляд…

— Я вела себя так, как могла.

— Но так нельзя. Они поняли, что ты не выдержанна и эгоистична. — Пауза. — Почему ты молчишь? Ты изменилась с тех пор, как усомнилась в вере. Я понимаю: отъезд, нервы… Да, ужасно было оставлять детей и теперь дрожать, ждать их здесь… Но у них есть адрес. Мы продолжаем борьбу.

— Ты всё время говоришь «мы», но утром отделил меня от вашего союза. Оказывается, у вас свои интересы. Так пусть, хорошо. Я — это я, а ты — это ты. Я отдельно, здесь. Видишь? — щёлкнула пальцами. — Не надо «мы».

— Но мы всегда были вместе! «Мы» говорили всегда, в моей семье и у любых наших друзей. Муж и жена поддерживают друг друга на дороге в Царствие Небесное! И нигде, ни в одной семье я не видел, чтобы так себя вели из-за эгоистичных интересов!

— То есть моё стремление действовать, как я считаю нужным, — эгоизм? Ты что, не видишь, что унижения и от немцев, и от русских — все имеют одну причину: знание, что есть люди высшего уровня, а есть те, кто пониже, и ещё пониже, и ещё. Меня никто не видит. Я пустое место! И для тебя, кстати, тоже. Ты не вступился, хотя с библиотекой всё придумала я.

— Что ж, весьма ожидаемые речи: такая же коммунистка, как твоя мать… Пойми ты, не будет никогда никакого равенства. Кому-то Бог дал больше, кому-то меньше, и нужно смиряться и быть благодарным за то, что имеешь, исходя из своего положения. Да, я не стал обострять спор, потому что разумно иметь директором библиотеки именно соратника.

— Бог с ними, с соратниками. Я просто удивляюсь, насколько слепо ты держишься своей веры. Как ребёнок, который однажды поверил взрослым и не хочет ни в чём сомневаться, потому что сомнения — это неуверенность, это тревога, а дитяти хочется, чтобы всё было как всегда. Или ты держишься за прежний порядок, потому что тебе удобно? Традициями можно оправдывать всё что угодно, да? Вот тебе удобно, что мне отведено место говорящего растения, которое надо оберегать в целях выращивания потомства, а в важные дела можно не посвящать.

— Я не понимаю, что плохого в оберегании! Мир чёрен и жесток, и я хочу уберечь тебя от его злобных сторон. Это то, чему я учу детей: мужчина — рыцарь, женщина — прекрасная дама…

— Но ты почему-то считаешь сразу, без сомнений, что все — и я тоже — хотят такого отношения. А я вовсе не хочу! Я сопротивляюсь этому. Мне это противно, потому что я хочу действовать сама, без всякого рыцарского руководства. Может, я сама рыцарь…

— Но мне не нужна жена-рыцарь, и мы с начала уговорились… Я думал, что тебе хочется того же… Мне нужен крепкий тыл, спокойствие. Особенно когда мы в подполье и мир сходит с ума!

— Прости, но ваше подполье не такое уж подполье. И я больше так не хочу. Когда-то мне такой порядок вещей казался понятным, а сейчас нет… Потому что я вижу связь… В ваших «зелёных журналах» много написано о демократии, но на деле вы относитесь к женщинам как к слабым, не очень-то умным и недостойным общего дела… Не перебивай! Я понимаю, что вам так удобнее. Но если вы воюете за демократию и равное представительство, то должны начать с себя и изменить отношение к нам…

— Неправда! Мы уважаем всех, но есть интересы организации… В том, что ты говоришь, много яда… Кстати, я познакомился с соседями с четвёртого этажа, напротив. Вот с кем можно поговорить насчёт демократии! Оказались очень умные люди — он профессор истории, а она пишет статьи… Хотя постой… Меня просил зайти Бродерс.

Рост набросил пиджак и, не дожидаясь моей реплики, выбежал. Никакой Бродерс, я была уверена, его не ждал. Просто он растерялся. Я ужасно злилась на него и думала, как многие беженцы: не вернуться ли во Псков и не отсидеть ли три года в тюрьме, зато потом начать новую жизнь?

Впрочем, мысли эти были изгнаны новостями. По дороге в Ковно расстреляли автомобиль Сергия с попутчиками из экзархата. Солидаристы были убеждены, что это немцы, которым не нравилось