Картина без Иосифа - Элизабет Джордж

— Она знает про Ника.

— Не от меня!

— Тогда почему она спросила?

— Надеялась, что ты проболтаешься.

Мэгги пристально посмотрела на подругу при тусклом свете фонаря и по выражению ее лица поняла, что та говорит правду.

— Я ничего не говорила ей про Ника, — повторила Джози. — И никогда не скажу. Клянусь.

Мэгги посмотрела на свои потертые ботинки, на ноги, забрызганные грязью.

— Мэгги. Это правда. Правда.

— Он приходил ко мне прошлой ночью. Мы… Это опять случилось. Мама знает.

— Не может быть! — Джози схватила ее за рукав и потащила через дорогу на площадку для машин. Они обошли блестящий серебристый «бент-ли» и направились вниз по тропе, ведущей к реке. — Ты мне не говорила.

— Я хотела рассказать. Весь день ждала этого. Но она прилипла к тебе.

— Ох уж эта Пам, — вздохнула Джози, когда они прошли в калитку. — Прямо с цепи срывается, если дело доходит до сплетен.

Узкая тропинка резко сворачивала и спускалась к реке. Джози шла впереди, направляясь к старому леднику, вырытому в склоне в том месте, где река падала вниз с каменного порога, рассыпая брызги, от которых в этом месте было прохладно даже в самый жаркий день. Ледник был построен из того же камня, что и остальные дома в деревне, крыт шифером, но окон не имел, только дверь, замок Джози давным-давно сломала, превратив ледник в свою «берлогу».

Она протиснулась внутрь.

— Подожди секунду, — сказала Джози, пригибая голову. Пошарила, ударилась обо что-то лбом, чертыхнулась и зажгла спичку. Вспыхнуло маленькое пламя. Мэгги вошла.

На старом жестяном бочонке стоял фонарь, с шипением посылая дугу желтого света. Свет падал на старенький потертый коврик, две трехногих табуретки для дойки коров, топчан, накрытый пуховым одеялом, и перевернутую корзину с висящим над ней зеркалом. Корзина служила туалетным столиком, и Джози поставила на нее флакончик с тушью для ресниц, рядом с румянами, губной помадой, лаком для ногтей и лаком для волос.

Она побрызгала туалетной водой стены и пол, чтобы заглушить хотя бы на время запахи сырости и гнили, пропитавшие воздух.

— Подымим? — спросила она, удостоверившись, что дверь плотно закрыта.

Мэгги покачала головой Она дрожала от холода. Недаром ледник был построен именно в этом месте.

Джози закурила «галуаз», которую достала из пачки, лежавшей среди косметики, плюхнулась на топчан и спросила:

— Как твоя мама узнала? Что она сказала? Мэгги подвинула табуретку поближе к фонарю. Он него шло тепло.

— Она просто знала. Как и до этого.

— Ну и что дальше?

— Мне все равно, что она думает. Я с ним не расстанусь, потому что люблю его.

— Не будет же она везде водить тебя за руку, верно? — Джози лежала на спине, подложив руку под голову, и, закинув ногу на ногу, качала носком. — Господи, какая ты счастливая. — Она вздохнула. Ее сигарета ярко светилась в полумраке. — А он… ну… понимаешь… как это говорят? Он… типа… удовлетворяет тебя?

— Не знаю. Все происходит очень быстро.

— У-у. А он… ты понимаешь, о чем я говорю… Типа того, что хотела знать Пам.

— Да.

— Господи. Не удивительно, что ты не хочешь с ним расставаться. — Она глубже зарылась в одеяло и протянула руки к воображаемому любовнику. — Приди, возьми меня, мой милый, — произнесла она. — Я жду тебя, я вся твоя! — Она перекатилась на бок. — А ты предохраняешься?

— Вообще-то нет.

У нее округлились глаза.

— Мэгги! Не может быть! Это необходимо. А он? Он надевает резинку?

Мэгги не поняла. Резинку? Что это такое?…

— Вообще-то нет. Как это?… То есть, может, у него осталась после школы в кармане.

Джози сдержала смех, чтобы не обидеть подругу

— Не такую резинку. Неужели ты не знаешь, что это такое?

Мэгги неловко заерзала:

— Я знаю. Конечно… Да. Знаю.

— Ладно. Слушай, это такая резиновая пленка, которую он надевает на свою штуку. Прежде чем войдет в тебя. Чтобы ты не забеременела. Он пользуется ею?

— А-а. — Мэгги покрутила свой локон. — Это. Нет. Я не хочу, чтобы он ею пользовался.

— Не хочешь… Ты спятила? Он должен пользоваться.

— Зачем?

— Иначе у тебя будет ребенок.

— Но ведь ты сама говорила, что женщина должна получать…

— Забудь о том, что я говорила. Бывают исключения. Вот я тут, да? Я дочь мистера Рэгга, да? Мама стонала и пыхтела с тем Пэдди Льюисом, а я появилась, когда она была холодна как лед. Так что удовлетворение тут ни при чем.

Мэгги обдумала новую информацию, водя пальцем по верхней пуговице куртки.

— Тогда ладно, — сказала она.

— Что — ладно? Мэгги? Святые мученики на алтаре! Ты не должна…

— Я хочу ребенка, — заявила она. — Хочу ребенка от Ника. Если он попробует пользоваться резинкой, я не подпущу его к себе.

Джози опять вытаращила глаза:

— Тебе ведь еще нет и четырнадцати.

— Ну и что?

— Ты не можешь стать матерью, пока не окончила школу.

— Почему?

— Что ты будешь делать с ребенком? Куда пойдешь?

— Мы с Ником поженимся. Родится ребенок. У нас будет семья.

— Ты не можешь так поступить. Мэгги блаженно улыбнулась:

— Еще как могу!

Линли пробормотал «Боже милостивый» при внезапном понижении температуры, когда вошел в дверь, разделяющую паб и столовую в Крофтерс-Инн. В пабе большой камин ухитрялся посылать достаточно жара, чтобы даже в дальних уголках помещения создавались островки умеренного тепла. Зато в столовой слабенькое центральное отопление лишь обещало, что сторона тела, обращенная к настенной батарее, не онемеет от холода. Он направился к Деборе и Сент-Джеймсу, сидевшим за угловым столиком, пригибаясь всякий раз, как проходил под низкими дубовыми балками. Возле столика хозяева предусмотрительно поставили электрический камин. Волны его тепла струились на лодыжки и поднимались к коленям.

Несколько столов были покрыты белыми скатертями, на них стояли столовые приборы и недорогой хрусталь. Здесь разместилось бы человек тридцать. Но судя по всему, кроме них троих, некому будет обедать и любоваться неожиданной экспозицией произведений искусства. Она состояла из серии эстампов в позолоченных рамках, изображавших наиболее известные эпизоды из истории Ланкашира: толпу, собравшуюся в Страстную пятницу возле башни Малкин-Тауэр, и обвинения в колдовстве, предшествовавшие этому. Художник изобразил старейшин в поразительно субъективной манере. Судья Роджер Ноуэлл выглядел, соответственно своему положению, мрачно и солидно (его фигура напоминала бочонок), черты его лица запечатлели праведный гнев и мощь христианского правосудия. Чэттокс, соответственно, выглядела дряхлой: иссохшей, согбенной, одетой в лохмотья. Элизабет Дэвис, с ее вращающимися глазами, из-за ослабления мышц глазного яблока, казалась достаточно деформированной, чтобы сойти за творение дьявола. Остальные составляли группу приспешников ада, за исключением Элис Наттер; она стояла отдельно, опустив глаза, по-видимому храня молчание, которое унесла с собой в могилу, — единственная закоренелая ведьма среди них, принадлежавшая к высшему сословию.