Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

Но когда в ранних осенних сумерках за окном стал пролетать первый редкий снежок, она расплакалась. У нее не было зимних ботинок, в чем она теперь выйдет? И новой юбки ей было жаль – что с ней, нельзя ли исправить? А черепаховый гребень, которым она так гордилась, – где он? Почему на ней нет кораллов?

Уже было совсем темно, и в домах постепенно гасли огни, когда Ольбромский нашел владельца лучшего в городе обувного магазина и под пистолетом заставил его открыть свое заведение и встать к прилавку. Он скупил всю обувь, какая только показалась полковнику достойной ножек юной панны Бицкой.

Доверху нагруженный пакетами, он вошел к опухшей от слез Розали и стал выкладывать покупки. Слезы быстро перешли в смех и восторги. Такие вещи Розали видела впервые. Ей не терпелось сразу все перемерить. Но доктор пока не разрешал вставать, и она попросила разложить покупки по всей комнате, чтобы можно было ими любоваться.

Наутро город узнал о «вооруженном нападении» и решил, что Ольбромский наконец пришел в себя и у него появилась новая пассия – это так на него похоже, так смело и романтично с его стороны. Стали вычислять, кто бы это мог быть? Счастливице украдкой завидовали, полковником вновь восхищались. Но когда выяснилось, что вся эта эскапада была устроена ради бедной искалеченной девочки – зачем ей столько обуви? Что за дикие причуды у этого Ольбромского?

А Розали с каждым днем набирала силы. Она расцветала.

Чудо, совершенное отставным армейским хирургом, не сделало его знаменитым. Но восторженные предания о его искусстве передаются у нас вперед на много поколений. Здесь нет места для возбуждающих кровожадное воображение жестоких натуралистических подробностей той дорожной драмы – многим из них не поверит всемогущая современная медицина. То, что оказалось под силу простому полковому лекарю в самом начале прошлого века, вряд ли кто отважится повторить и теперь, в обстоятельствах куда более благоприятных, подстрахованных возможностями научного прогресса.

* * *

Я не знаю, исказило ли перенесенное несчастье черты моей юной прабабки или она стала еще краше после всего пережитого, но и в глубокой старости, сколько я ее помню, она внушала уважение подлинной неизбывной красотой породы, какой уже почти не приходится видеть в нынешние годы.

Разве могло посягнуть время на гордую посадку головы, великолепной лепки выпуклый лоб, летящую к вискам линию бровей, на этот тихий ровный свет необычайно серьезных серых глаз – даже мелкие пергаментные морщинки на лице, будто трещинки-кракелюры[1]на полотнах великих мастеров, не портили, но только оттеняли ее прирожденные достоинства.

Располневшая к старости, она оставалась на редкость осанистой и величавой. Все та же неизменная белоснежная блузка с белым же шелковым тонким шитьем и тяжелые низки крупных кораллов, стекающие к груди от высокой шеи. Будучи намного моложе прадеда, она, достигнув преклонного возраста, пережила его лишь двумя годами, заполненными спокойным и осознанным приготовлением к встрече и вечному воссоединению с ним.

Настоящая любовь трагична, она приходит к нам не от мира сего. Все для нее здесь чужое, ей не на что опереться, не за что ухватиться, кроме как за наши души. Но в неизбежной сшибке с земным, однозначным, вещным побеждает сила возвышенного и воспаряет над земным, уходит к себе, унося в своем переливчатом шлейфе частицы земного бытия.

Как сумели они, эти двое, оставаясь долго на земле, как Филемон и Бавкида, совместить тот высокий накал духа, что возможен лишь в вышних сферах, с мирской суетой и обыденностью, со всеми непотребствами беспощадного, грубого века? Не оттого ли, что всегда и везде оба одинаково ощущали над собой то непостижимо высокое опрокинутое небо и тот свет, что пролился на них оттуда?

* * *

Время помалу делало свое дело, и близился день, когда Розали будет разрешено покинуть докторский особняк. Пока она металась между жизнью и смертью, пока непредсказуемость исхода держала всех в напряжении страха, Ольбромский не заговаривал с паном Михалом о дальнейшей судьбе Розали. Пока в нем нуждались и его помощь была необходима, никто не задумывался над странностью его положения в доме доктора. Но вот опасения за дочь остались позади, ситуация стала проясняться, и фигура Ольбромского при Розали начала вызывать все большее недоумение и неловкость.

Пан Михал ждал откровенного мужского разговора с полковником, но тот словно избегал серьезных тем. Да и Розали, как бы она ни повзрослела от пережитого, все же была слишком молода для определенных обязательств. И если полковник с ее выздоровлением сочтет свой долг выполненным, что станется с бедной девочкой? Ведь только слепой может не замечать, как сияют ее глаза при появлении Ольбромского. Не уготована ли ей впереди еще одна трагедия – горькое разочарование, которого она уже точно не перенесет? Пану Михалу было от чего супить брови и шумно вздыхать, ворочаясь по ночам в неудобной городской постели.

Одна лишь Мадлен не знала сомнений и усталости, все щебетала и суетилась вокруг Розали. Сблизившись с Мадлен в мелочах, Дамиан теперь во всем выказывал ей почтение и не позволял себе иронии или шутливого тона.

С полковником у нее установились такие доверительные отношения, что Бицкий только диву давался, как и на чем они могли сойтись. А Дамиану действительно было проще с Мадлен, в глазах Бицкого ему все виделся невысказанный укор.

* * *

Но его неопытная наивная девочка оказалась не так проста, как мнилось пану Михалу. Она-то уж точно не сомневалась в намерениях Ольбромского, который и не пытался от нее что-либо скрывать. Еще не были произнесены между ними главные слова, но оба и не нуждались в таких словах.

Искушенный в науке любви, Ольбромский будто бы начисто забыл весь прошлый опыт и шел навстречу своей судьбе, ведомый лишь глубоким внутренним инстинктом, с обновленным, настежь раскрытым сердцем. Он давно не ждал от жизни подарков, но находиться вблизи Розали, слушать ее милый вздор, сносить капризы, выполнять желания и быть окруженным, опьяненным, околдованным мягким глубинным светом ее глаз – он не переставал удивляться, каким простым и нетребовательным оказывается настоящее счастье.

Розали рассказала ему, как много раз, приходя на миг в сознание, она видела над собой чье-то до боли знакомое, но неузнаваемое лицо и не в силах понять, вспомнить, кто это, от напряжения вновь и вновь погружалась в забытье. Откуда ей было знать, что несчастье зараз обратило щеголеватого моложавого гвардейца в совершенно седого сорокалетнего человека. И если бы не это странное, мучительно знакомое и все же неузнаваемое лицо, не оставлявшее ее наяву, пожалуй, она могла бы прийти в себя гораздо раньше.

Розали не смущали его побелевшие волосы, его возраст и жизненный опыт, совершенно неподвластный ее воображению. Вся внешняя, событийная сторона его прошлой жизни ее мало прельщала или интересовала, этот человек принадлежал ей всем своим внутренним миром, целиком и по-настоящему, и, как в перетекающих сосудах, восполнял в ней то, чего не хватало ей самой. И тому непомерно большому, что жило теперь вместе с ней и в ней, полному тайны и скрытой силы, она доверялась безраздельно.