Французская политическая элита периода Революции XVIII века о России - Андрей Митрофанов

Действия сейма и принятие конституции в Речи Посполитой всколыхнули общественное мнение, стали катализатором для нового анализа событий в Восточной Европе, в котором политические и социальные перемены в Польше снова рассматривались в связи с политикой кабинетов Петербурга, Вены и Берлина. В известном смысле можно говорить о том, что хорошо известных выводов Ж.-Ж Руссо о судьбе «польской свободы» было недостаточно, и публицисты принялись за новое рассмотрение польского вопроса. Именно в этих обстоятельствах появляются сразу несколько изданий подробного и претенциозного сочинения известного авантюриста, журналиста, участника сентябрьской резни в Париже, а в будущем активиста Термидора и секретного агента Жана-Клода Ипполита Мейе де ля Туша «История так называемой революции в Польше»[436], в которой на основе своих личных наблюдений и многочисленных оригинальных источников автор излагал альтернативный доминирующему полонофильству французской элиты взгляд на преобразования в Речи Посполитой накануне ее второго раздела. Он вступал в острую полемику с редактором «Mercure de France» Малле дю Паном и Пейсонелем, показывая, что хотя он сам и «охвачен ужасом в связи с отвратительным поведением Екатерины», но все же подлинной свободой поляки не обладали как до принятия конституции 1791 г., так и после, сам же сейм и шляхетское сословие и в 1791 г. вели себя по-настоящему деспотически[437]. «Это государство, - замечал автор, - провозглашающее себя свободным, но при этом удерживает в рабских цепях две трети своего населения. Такой беглый взгляд на Польшу заставляет замолчать самых безудержных апологетов ее нынешнего мнимого возрождения»[438]. Обратим внимание на разделы данного сочинения, непосредственно касающиеся российского участия в судьбе этого государства.

Станислав-Август Понятовский в первый период своего царствования зависел от влияния русской императрицы, ориентировался на союз с русским двором, но позднее все же решился поддержать «антироссийскую партию». Заручившись поддержкой влиятельных магнатов, король со своими сторонниками «долгое время прилагал все средства, чтобы вселить ужас по отношению к России», в том числе распространяя пропагандистские сочинения и даже демонстрируя жителям Варшавы искалеченных жертв «варварства» русских офицеров[439]. Польша оставалась полем борьбы дипломатий Пруссии и России, а в среде польской элиты складываются две соответствующие противоположные группировки. Однако, по мнению Мейе, во время затяжных войн со шведами и турками у России оставался только один действенный инструмент влияния на польские дела - право послов сейма liberum veto. А тем временем благодаря интригам Пруссии и созданию конфедераций польский король освободился от российской опеки, конституция 1776 г., сохранявшая слабую исполнительную власть, утратила актуальность[440]. В связи с секретными сведениями о скором новом разделе, король поспешил лично принять участие в деле создания новой конституции, полагал Мейе, которая вовсе не решала ни одной из основных проблем. Источником настоящего процветания страны и «исцеления ран несчастной республики», замечал памфлетист, стало бы предоставление крестьянству личной свободы. А вот причины отказа от этой реформы коренились в национальном характере: «Но даже личная заинтересованность поляков уступила перед деспотическими чувствами, которые они сохраняют в своих сердцах»[441]. Поэтому Мейе де ля Туш предрекал полякам новые трудности, которые зависели не от интриг Петербурга: «Есть основы, без которых нельзя создать ничего устойчивого, все прочное основывается отныне на принципах справедливости и человечности, если архитекторы нового строения, которым гордится Польша, не ведают этих истин, то они увидят коллапс своего труда и то, как вместе с этим гибнут их преступные надежды»[442]. Перемены в оценке польской «революции» были характерны для части революционных элит уже в 1791 г., виновницей бед Речи Посполитой называли не только и не столько политику Берлина, Вены и Петербурга, сколько саму польскую аристократию.

* * *

Рубеж 80-90-х гг. XVIII в. был отмечен радикальными переменами в международной политике, вызванными ослаблением Франции вследствие широкомасштабного кризиса и начинавшихся революционных потрясений, и постепенной утратой ею своих прежних позиций. В новой ситуации существенно возрастала роль России. Получив функции арбитра в австро-прусских спорах, она вмешивалась и в германские дела. Система «восточного барьера» из Швеции, Турции и Польши, некогда созданного Францией, чтобы сдержать российское продвижение в Европу, не действовала: Россия стала одним из участников второго раздела Речи Посполитой и одновременно вела войны с Турцией и Швецией.

Стереотипные представления о России, распространенные в XVIII в., продолжали существовать и в первые годы Революции и тиражировались во все больших масштабах. Но новому проекту коллективной идентичности во Франции требовались новые национальные политические мифы, которые должны были выполнять конституирующую роль в сотворении образа самой французской нации. Публицистика огромное внимание уделяла международным отношениям и рассматривала роль России в системе европейского «баланса сил». Образ «имперского колосса», одной ногой утвердившегося в Крыму, а другой на Камчатке, был призван актуализировать чувство опасности. Не порывая с дипломатическими традициями Старого порядка, публицистика и после 1789 г. рассматривала Турцию как союзницу Франции, разоблачала планы русского кабинета относительно Турции и привычно использовала мнения о якобы истощенной войнами и пустынной России. Здесь некоторые авторы противоречили сами себе, одновременно предостерегая от угрозы продвижения многочисленных «северных орд» на земли цветущей Европы. Особой критике подвергался «Греческий проект» Екатерины, согласно которому турок надлежало изгнать из Европы, а в Константинополе восстановить православную монархию. Одни, как Карра и Вольней, предлагали Османскую империю разделить с участием России, другие, как Малле дю Пан и Пейсонель, критиковали российскую внешнюю политику и высказывали опасение перед распространением «русского рабства» на новые территории.

Развитие польской темы также вынуждало высказывать свое отношение и к России, и Екатерине II. Противоречия, раздиравшие польское общество, преподносились как пример борьбы свободолюбивых поляков против «русского деспотизма». В то же время интригам Австрии и Пруссии в Польше печать уделяла гораздо меньше внимания. Парижские публицисты не склонны были идеализировать и польскую конституцию 3 мая 1791 г., считая ее недостаточно демократичной, характерным примером в этом отношении оказался радикальный публицист Мейе де ля Туш.