Ангел Рейха - Анита Мейсон

– За границей видят вещи иначе, и приезжающие сюда иностранцы замечают много такого, чего мы не замечаем. У них зрение не зашорено, как у нас. Мы уже ко всему привыкли. Мы готовы смириться с чем угодно.

– Вы о чем, Эрнст? – с опаской спросила я.

– Вы, наверное, заметили, что произведена основательная уборка улиц?

Он сопел от негодования.

Я не могла не понять, о чем он говорит. Политические лозунги, украшавшие витрины магазинов, вдруг враз исчезли; одновременно отовсюду исчезли плакаты и журналы антисемитского содержания (чаще всего откровенно агрессивного), при виде которых я всегда инстинктивно отводила глаза в сторону, так что практически их и не видела; да, в известном смысле город стал чище. Куда ни глянь – ни одного упоминания о евреях. Правительство пыталось предстать в наилучшем свете и иными способами. Недавно в витрине одной книжной лавки я увидела роман Томаса Манна, чьи сочинения уже много лет находились под запретом.

– То, что вполне устраивает нас, не устраивает наших гостей, – сказал Эрнст. – В таком случае почему нам постоянно твердят, что мы правы, а весь остальной мир неправ? Я устал от лжи. Бог мой, неужели человек не заслуживает того, чтобы хоть изредка ему говорили правду? Я устал от сознания, что дело, которому я служу, оскорбляет мой разум и противоречит немногим оставшимся у меня нравственным принципам. Я ненавижу эти олимпийские игры, которые являются самым масштабным пропагандистским мероприятием из всех, какие мне доводилось видеть в жизни. Я ненавижу этот гнусный режим, и я ненавижу себя, поскольку ни черта не делаю, чтобы изменить положение вещей.

Мы проехали еще пару километров в молчании. Я была потрясена. Вернее, мне казалось, что некая стена, воздвигнутая мною для защиты от окружающего мира, вдруг сотряслась до самого основания. В попытке пресечь все дальнейшие разговоры на эту тему я сказала:

– Да, действительно, в некоторых отношениях правительство зашло слишком далеко, но ведь страна, по крайней мере, встала на ноги.

– Вы знаете, что такое Ораниенбург?

Я знала. Один из тех лагерей. Они появились во множестве по всей стране. Высокие стены, колючая проволока. Охранники со зверским выражением лиц. Бог знает, что там творилось. Никто не говорил об этом.

Ораниенбург находился к северу от Берлина. Он считался лагерем для особо опасных преступников и политических врагов.

– Концлагерь. – Я употребила принятое сокращение.

– Вы знаете, что там творится?

– Полагаю, ничего хорошего.

– Это узаконенный садизм.

– Никто никогда не делал вид, будто этот режим во всех отношениях мил и приятен, – резко сказала я. – И, наверное, ни за что ни про что в Ораниенбург не отправляют.

– Туда отправляют за несогласие с правительством.

Эрнст плавно затормозил перед светофором, и с полминуты мы смотрели на толпы нарядно одетых людей, неторопливо идущих по тротуарам. Теперь он был спокоен. В отличие от меня – меня вдруг понесло:

– Ладно, у нас диктатура. Великое множество людей хотело этого. Они хотели иметь сильное правительство, рабочие места и возможность жить нормальной жизнью. И они хотели сознавать, что живут в стране, которой могут гордиться. Вам может не нравиться Гитлер – мне он тоже не нравится, – но вы должны согласиться, что именно он заставил другие страны уважать Германию. Лес рубят – щепки летят.

Я замолчала, исполненная отвращения к звуку собственного голоса.

Эрнст скривился.

– Скажите спасибо, что вы не дерево в этом лесу, – сказал он.

На светофоре зажегся зеленый свет, и мы тронулись с места. Я сидела в напряженной позе, откинувшись на спинку кожаного кресла. Слова, минуту назад мной произнесенные, звенели в моих ушах. Я не знала, откуда они взялись. Но очевидно, они жили в глубине моей души – иначе с какой стати я стала бы произносить их?

Я хотела забрать свои слова обратно, но не могла. Отчасти потому, что не знала, как пойти на попятный. Но если бы даже я сумела отказаться от своих слов, что бы я сказала взамен? Что я тоже ненавижу этот режим?

На мгновение я представила себе ситуацию, в которой я теряю все, чего усиленно добивалась всю жизнь.

Людям вроде Эрнста следует держать свои мнения при себе, подумала я. Ему-то не о чем беспокоиться: он в любой момент может отказаться от звания генерала авиации и вернуться к своим показательным полетам с фигурами высшего пилотажа. Мне же не к чему возвращаться, кроме как к кухонной плите.

Мы ехали в неловком молчании.

«Скажите спасибо, что вы не дерево в этом лесу» – так сказал Эрнст.

Вот именно, прозвучал у меня в уме едкий голос. Я постоянно чувствовала себя изгоем, верно? Иногда я проклинала тупость Судьбы, по милости которой я родилась женщиной, верно? Почему бы мне не посмотреть в зеркало? Вот она я, со своими ясными голубыми глазами и арийскими белокурыми волосами. Я могла чувствовать себя спокойно.

Я внутренне съежилась от стыда. Эрнст прав, конечно же, прав.

Но тогда…

Но тогда что же делать?

– Но Эрнст, – спросила я, – кто здесь может хоть что-нибудь сделать?

– Не знаю, – ответил он.

Мы продолжали ехать.

Внизу наблюдается движение, и движение хаотическое. Сначала мы увидели отдельные транспортные средства, неуверенно ползущие в темноте. Машины с притушенными фарами, влекомые лошадьми повозки, старенький грузовик или джип. А сейчас, когда до рассвета осталось меньше часа, дороги запружены транспортом. Он движется медленно и в одном направлении. В том же направлении, в каком летим мы. На север.

На перекрестках дорог образовались пробки. Никто никого не желает пропускать. Я вижу в кювете опрокинутую телегу; мебель и матрасы, которые она везла, валяются на дороге, еще сильнее затрудняя движение.

Русский фронт на востоке и американский на западе неуклонно сближаются, сдавливая Германию с двух сторон, словно тюбик краски, а внутри тюбика снизу вверх движутся немцы, чтобы из него вырваться. По крайней мере, они на это надеются. На севере еще остается территория Рейха. Там находится Дёниц, суровый подводник. И где-то на севере находится человек, из-за которого нам и нужно увидеться с Дёницем. С мягкими манерами, в очках. Под высокой черной фуражкой с эмблемой смерти – неожиданно интеллигентное лицо, которое именно в силу своего несоответствия черной форме производит особенно пугающее впечатление.

Я произвожу в уме вычисления, сверяясь со своим хронометром, с лежащей у меня на колене картой, которую я осторожно освещаю фонариком, и с немногочисленными приборами, имеющимися в кабине. Мы в двадцати минутах полета до штаба Кейтеля.

Я поворачиваю голову и громко сообщаю об этом генералу, но он вряд ли меня слышит.