Ангел Рейха - Анита Мейсон

– Я собираюсь наведаться в дом, – объявляю я.

– Это обязательно?

– Возможно, у них есть лекарства. Возможно, у них есть какое-нибудь питье.

– Возможно, у них есть что-нибудь похуже. – Генерал достает из кобуры огромный пистолет и сует мне. – Вот, возьмите.

– У меня есть пистолет.

– Возьмите этот. Из него можно уложить быка.

– Меня беспокоят вовсе не быки.

Но я беру пистолет, оставляю генералу свой маленький «вальтер» и направляюсь к длинному низкому зданию, держась в тени. Я напряженно прислушиваюсь, не залает ли собака, но кругом все тихо.

Я долго стою у двери, стараясь различить какой-нибудь шорох или любой другой звук, свидетельствующий о том, что в доме кто-то есть. Мертвая тишина, только один раз я обмираю от ужаса, когда мимо пролетает сова.

Я поворачиваю дверную ручку: дверь не заперта. Это меня пугает, но я вхожу. В правой руке я держу убойной мощности пистолет генерала, а в левой фонарик. Луч света скользит по коридору, и через несколько секунд мое зрение подтверждает то, что говорит мне обоняние: здесь бояться нечего. Если только здесь не нашел убежище кто-нибудь еще более безумный, чем мы с генералом. Ибо я видела такое и раньше. Так порой поступают люди в состоянии безысходной ярости и отчаяния.

В коридоре, в выстланной плитняком кухне и в гостиной с разбитой мебелью полы усеяны кучками человеческих испражнений.

Осторожно ступая между ними, я прохожу в кухню и заглядываю в шкафчики. Солдаты наверняка все забрали, но посмотреть надо.

Они действительно забрали все, до последней крошки, до последней нитки. Искать здесь бинт бесполезно.

На заднем дворе нахолсу водяной насос. Он разбит вдребезги.

Я возвращаюсь к генералу, который в мое отсутствие заснул. Он просыпается с таким раздраженным видом, словно задремал исключительно по моей вине.

Узкий двор, на который мы приземлились, выходит к неогороженному полю. Оно и послужит нам взлетной полосой. Я пробую землю ногой и осторожно освещаю фонариком. Одно хорошо, что поле почти не вспахано.

Мы благополучно взлетаем и направляемся на север. Четыре часа утра.

Когда я впервые встретилась с Эрнстом на торжественном приеме в Гамбурге, он дал мне свой телефон. Он нацарапал номер на обратной стороне меню и сказал:

– Будете в Берлине, позвоните. Я приглашу вас на обед.

– Спасибо, – сказала я и положила меню в карман, не думая, что он говорит серьезно.

Он пристально посмотрел на меня.

– Вы ведь позвоните, правда?

– О да, – сказала я.

Я этого не сделала. В течение следующего года я наведывалась в Берлин несколько раз, но так и не позвонила Эрнсту. Иногда я натыкалась на меню с номером телефона, которое валялось у меня в чемодане или стояло за часами на каминной полке, и задерживала на нем взгляд. Поначалу я не звонила, поскольку слишком хорошо сознавала разницу, существовавшую между нами в плане профессиональном и социальном. По прошествии некоторого времени, когда я стала работать в Дармштадте, я почувствовала, что теперь в состоянии общаться с Эрнстом более или менее на равных. Но тогда уже было слишком поздно звонить – по крайней мере я так считала.

Потом однажды я столкнулась с ним в «Темпел-хофе». Я возвращалась с международных соревнований по планеризму и позволила себе денек походить по магазинам в Берлине. Вечером я улетала в Дармштадт с товарищем.

– Фредди! – воскликнул Эрнст с радостью и укоризной одновременно. Его взгляд задержался на пакетах и свертках у меня в руках. – Вы давно в городе?

– Только сегодня приехала.

– Вы должны были позвонить мне! Разве я не говорил, что хочу пригласить вас на обед? У вас сохранился мой телефон?

– Да.

– Тогда ладно. В следующий раз. Вы ведь позвоните? Обещайте.

– Обещаю. – Я рассмеялась; в те дни при виде Эрнста мне всегда хотелось смеяться: у него постоянно было такое выражение лица, будто он сам с трудом сдерживает смех.

– Расскажите о себе, – велел он три месяца спустя, когда мы сидели в маленьком непритязательном ресторанчике, где готовили блюда, вкуснее которых мне редко когда доводилось пробовать.

– Что именно вы хотите знать?

– Все.

Эрнст умел подчинять своей воле. Он вытянул бы из меня любую информацию, но в любом случае внушал мне желание выложить все без утайки. Эрнст, подумалось мне, мог бы быть человеком опасным. Однако почему-то он не вызывал опасения. Какой-то черты характера ему для этого не хватало.

– Зачем вам это? – спросила я.

– В большинстве своем люди любят говорить о себе, – сказал он. – Они свято верят, что окружающим интересно выслушивать подобные откровения. Но вы, человек действительно незаурядный, вызывающий интерес своей жизненной позицией, своими качествами, абсолютной естественностью поведения… и вы не понимаете, почему я прошу вас рассказать о себе?

– Вы мне льстите, – сказала я.

– Коли так, прошу прощения, – сказал Эрнст. – Поскольку вы явно не из тех, кто любит лесть. Но если мы собираемся познакомиться поближе, вы должны прощать мне некоторые случайные ошибки.

– О боже, извините, – сказала я.

– Трудно, да? – спросил он. – Но при желании, думаю, мы сумеем справиться с трудностями.

Он широко улыбнулся.

Я широко улыбнулась.

Мы ели мясо молодого барашка.

– Я даже не представляла, что баранина может быть такой вкусной, – сказала я.

– Во французской кухне находит выражение кулинарный гений, – сказал он. – Некоторые идиоты готовы заставить нас есть одну колбасу с картошкой.

Я рассказала Эрнсту о себе. Он слушал со всем вниманием.

В то время Эрнст все еще летал для толпы. Он вел экстравагантный образ жизни, но не настолько экстравагантный, как я, в наивности своей, предполагала. Когда я впервые пришла к нему в гости, меня поразила скромная обстановка квартиры. Впрочем, она была оригинальной. Например, там имелся бар. Он занимал угол гостиной и отличался от всех баров, которые мне доводилось видеть прежде. Стены за стойкой были увешаны фотографиями, а полки заставлены сувенирами, напоминающими о поездке Эрнста в Гренландию на киносъемки. В центре находилась фотография престарелого вождя эскимосов, которого Эрнст по его просьбе провез на самолете над родовыми землями. Вождь сидел в открытой кабине крохотного биплана с выражением спокойного удовлетворения на морщинистом лице. Через несколько дней он умер. Эрнст часто рассказывал эту трогательную историю, и каждый раз вождь на фотографии казался мне чуточку старее.

Эрнст не дорожил собственностью – разве только вещами, поистине милыми сердцу. Он любил автомобили. Он ужасно расстроился из-за вынужденной продажи своей «испано-сюизы» и через несколько лет, когда смог себе позволить такие траты, купил другую. Но это было уже совсем не то. Человек всегда совершает ошибку, пытаясь разжечь старое пламя, говорил он мне. Эрнст любил хорошо одеваться и тратил кучу денег на своего портного (он удивленно приподнял бровь при виде моего гардероба, который состоял главным образом из пилотских костюмов и нарядов, похожих на пилотские костюмы), но по большому счету не придавал одежде значения: думаю, он просто развлекался таким образом. Чем он интересовался по-настоящему (после полетов), так это искусством. Но искусство в те дни было всецело подчинено идеологии.