Вайзер Давидек - Павел Хюлле

– Что несете, мальцы? – окликнул нас вспотевший толстяк, поднимая голову от мотыги. – Чего здесь ищете?

– Да ничего, – ответил я первым, – траву для кроликов рвем, здесь самая высокая.

Вайзер чуть замедлил шаг, но не остановился и даже не посмотрел на толстяка, и я двинулся за ним, глядя на мешок, который покачивался в такт его мерным шагам.

– В другой раз, – крикнул вслед толстяк, – ищите траву подальше отсюда, и чтоб я вас здесь больше не видел, понятно? Это теперь не ничейная земля. – Толстяк кричал еще что-то, но мы были уже далеко и тропкой спустились к насыпи.

– Неплохо придумал, – сказал Вайзер, – на тебя можно положиться.

Я чуть не лопнул от гордости и не успел оглянуться, как мы были уже на кладбище, в его верхней части, где Вайзер остановил меня движением руки.

– Выпустим их здесь, – сказал он, развязывая мешок. – Тут им уже ничего не угрожает.

Я увидел, как из открытого мешка выползают ужи, одни быстро, другие, наверно, более перепуганные, слишком медленно, так что Вайзер вынужден был подталкивать их рукой. Ужи расползлись между надгробиями. Серо-бурые зигзаги проворно шмыгнули в густые заросли крапивы и лебеды, и через минуту в поле нашего зрения не было ни одного ужа. «Ни одного» – написал я, хотя это неправда. Я вдруг увидел на надгробной плите длинное тельце ужа в солнечных бликах, проникающих сюда сквозь буковые кроны, как сквозь зеленые стеклышки витража в нашем костеле во время обедни. Уж был метр с лишним длиной, почти не шевелился и как бы в поисках света поднимал только голову, через минуту опуская ее обратно на каменную плиту. Как только солнечный луч попадал на плиту, симметричные желтые пятна на мордочке светлели. «Смотри, – шепнул я Вайзеру, – он совсем нас не боится». И действительно, когда я протянул руку к ужу и коснулся его холодной приплюснутой головы, – ощущение было такое, словно я дотронулся до собачьего носа, – уж не убежал, а лишь отступил немного. Только через минуту он отвернул от нас свою мордочку и исчез в ближайших зарослях папоротника, чуть заколыхавшихся от движения его тела.

– Тут что-то написано, – обратился я к Вайзеру. – Можешь прочитать?

Он склонился над плитой и прочел:

– Hier ruht in Gott Horst Meiler. 8.VI.1925 – 15.1.1936, – и дальше по слогам: – Warst unser lieb zu aller Zeit und bleibst es auch in Ewigkeit. Я не знаю немецкого, – объяснил он, – но первое означает, что тут покоится в бозе Хорст Меллер, а второе – это какие-то стихи – смотри, рифмуется. – Он коснулся пальцем вырубленной в камне надписи из готических букв: – Zeit, а вот тут Ewigkeit. Айт – айт, то есть наверняка стихи.

– Одиннадцати лет помер, – сказал я, – в нашем возрасте.

– Нет, он родился не в двадцать пятом, а в двадцать девятом. – Вайзер приблизил лицо к надписи. – Посмотри, это не пятерка, а девятка.

– Ты так говоришь, как будто знал его. – Первый раз я спорил с Вайзером. – Никакая не девятка, а пятерка, значит, он родился в двадцать пятом, и, когда умер, ему было одиннадцать!

– Все равно мы не знаем, кто это был, – отрезал Вайзер, а когда мы возвращались домой, сказал еще, что люди с участков ужей убивают – не могут отличить ужа от змеи и, как только заметят что-то ползущее, сразу сбегаются и колотят ужа мотыгами и граблями, поэтому надо их перенести на старое кладбище или на поляну, туда, где валуны, тогда, может, часть из них уцелеет.

Да, Вайзер был прав, уже в следующем году, когда участки заняли всю ложбину за кладбищем, по другую сторону насыпи, и когда вместо высокой травы там появились первые грядки моркови, гороха и цветной капусты, ужа можно было встретить чрезвычайно редко, чаще в виде гниющих останков, вокруг которых деловито суетились муравьи. А через три или четыре года их уже не осталось нигде – ни на участках, ни около старого кладбища, ни на поляне, называемой карьером, куда переносил их в холщовом мешке Вайзер. Я так и не понял до конца, зачем он это делал. Наверняка это не было увлечение исследователя типа М-ского, но и его собственные объяснения поныне не кажутся мне убедительными. Также никогда я не узнал, кем был похороненный в 1936 году Хорст Меллер, на чьем надгробии уж позволил мне до себя дотронуться. Уверен я только в том, что Вайзер при эвакуации ужей ни разу не воспользовался помощью Шимека или Петра, а тогда, в тот день, когда мы должны были идти в цирк, взял меня с собой скорее всего случайно, вероятно под влиянием минутного порыва. А может, он считал, что ужи – это занятие не для всякого?

М-ский вышел из кабинета, стал в открытых дверях, посмотрел сначала на меня, потом на Шимека и Петра, наконец на стенные часы и сказал: «Хватит!» Он смотрел на наши лица, словно надеясь прочитать на них собственные мысли.

– Хватит! – повторил он после длинной паузы. – Хватит глупостей! У вас есть последний шанс, и, если вы им не воспользуетесь, вами займется прокурор и милиция! Поняли?

Ответа не было.

– Королевский! – прозвучала фамилия Шимека. – Ты первый!

Я мысленно повторял детали, касающиеся мнимых похорон, но, когда за Шимеком захлопнулась дверь, не был уверен, все ли я запомнил как следует. Всерьез ли угрожал М-ский? Сомневаюсь в этом даже сегодня, но если даже так, тогда мы вовсе не испугались. Ибо что еще нас могло испугать? Часы показывали половину двенадцатого, за окнами в темноте капли барабанили по жестяному карнизу, а те, в кабинете, кажется, тоже были уже сыты по горло. Сколько можно выпытывать одно и то же?

Представление в цирке началось прекрасно. Оркестр из нескольких духовых инструментов и огромного барабана заиграл туш, и в ту же минуту на арену выбежал конферансье в зеленом фраке и белой рубашке, украшенной на груди и на рукавах чем-то пышным и кружевным. Он объявил первый номер, однако, прежде чем он закончил, к нему сзади подошел сморщенный карлик в шапочке гнома и потянул его за полу фрака. Из-под фрака выпорхнул голубь, а конферансье, не оборачиваясь, лягнул карлика, как лошадь, и тот, скорчившись и что-то выкрикивая, умчался за кулисы, на ходу выделывая кульбиты. Ураган аплодисментов и лавина смеха провожали его, а на арену уже выбежали акробаты. Сначала они прошли по кругу, демонстрируя свои мускулы, огромные, как тыквы. Потом выстроились шеренгой по росту и стали запрыгивать один на другого, пока не получилась многоэтажная пирамида. Самый маленький, на самом верху, вытворял разные штуки: стоял на руках, на одной ноге, подпрыгивал в воздух и, сделав сальто, снова приземлялся на голову своего партнера.

– Это оберман, – шепнул Вайзер Эльке, но так, чтобы мы тоже слышали.

– Что? – не понял Шимек.

– Оберман, – повторила Элька. – Этот, в самом низу, называется унтерман, в серединке – миттельман, а тот, что сейчас прыгает, это и есть оберман – самый высший и самый главный!

– Не самый высший, а самый верхний, – шепнул Петр, но на дальнейшие споры времени не было, так как оберман, сделав последнее, двойное, сальто, спрыгнул на песок рядом с унтерманом, миттельман спрыгнул сразу же вслед за ним, и теперь вся троица кланялась на все стороны.