Скиф - Валерий Красников

Ложь и предательство…

Любой незнакомый человек – возможный противник. Только возможный еще не означает действительный. И потом, по своему характеру и побуждениям противники могут быть самые разные. А это значит, между прочим, что бывают противники, которых в определенный момент можно превратить в союзников. Как эта мысль верна и актуальна сейчас, если боспорскому царю удалось своего непримиримого врага – роксолоана Гнура, превратить в союзника. И горе теперь сколотам-номадам, доверившимся сармату!

Я скачу к стенам Феодосии и по стуку копыт об иссушенную солнцем землю за спиной догадываюсь, что спасаюсь бегством не один. Оглядываюсь и вижу, что за мной бегут не больше десятка всадников, и тестя в приметной броне среди них не наблюдаю. А метрах в трехстах за нами погоня из сотни всадников синдо-меотов. И уже нет места никаким мыслям, кроме одной: «Пустят феодоситы нас за стену полиса или нет?!»

Богом данная – так милетские колонисты назвали город, белые стены которого с каждым ударом сердца становились ближе и выше. Уже пахло морем и рыбой, я надеялся, что полис, названый так, окажется и для меня данным Богом. И хоть я с гордостью в прошлой жизни называл себя атеистом, сейчас вспомнилось из будущего верное наблюдение – в окопах под огнем не бывает атеистов!

Полис построен на холме и возвышается над степью, прячась в тени невысоких горных пиков. Стена из тесаных камней тянется от неприступных скал до самой воды и кажется низкой из-за многоэтажных башен. По узкому перешейку мы миновали ров и проскочили по узкой дороге, вгрызающейся в поросший травой вал. И чудо свершилось: когда до закрытых ворот в двухметровом проеме одной из башен оставалось не больше пятидесяти метров, обитые медью деревянные створки пришли в движение, а над нашими головами просвистели стрелы, отсекая погоню.

Мы проскочили тоннель, и я лишь мельком заметил там эллинских пехотинцев. Рыжика удалось притормозить уже за стеной. Я соскочил с коня и повел его на поводу вдоль разогретых камней, радуясь спасению и восхищаясь открывшимся видом. Казалось, город продолжает жить мирной жизнью. У стен почти не было строений, а навесы скорее являлись конюшнями или временными казармами. Спуск от твердыни был слишком крутым, чтобы строить на нем жилища. Внизу, на дне широкой балки, тянувшейся от самого Понта, вилась дорога, и кое-какие каменные домишки вдоль той дороги стояли. Через балку на холмах раскинулся сам город. Я видел высокие постройки и храмы, утопающие в озерах зелени.

За мной вели своих животных Авасий и Мазий, как звали воинов из того десятка, что увязался за нами, я не знал, но Фароат во мне возрадовался, что остался во главе хотя бы дюжины сколотов. Глупый мальчик!..

Моя прошлая жизнь оставила мне опыт, который, увы, Фароату почему-то недоступен. И сейчас я переживал очередной приступ мнительности. Эта склонность видеть во всем опасность будто бы той профессии, которой я овладел в будущем, не вредит. Так многие считали. Все дело в том, что обычно люди называют мнительностью, и какова ее доза? Постоянная мнительность ослепляет, рассеивает внимание и заставляет озираться, вместо того чтобы сосредоточить все свое внимание в том направлении, где таится реальная опасность. В мнительном иные склонны видеть человека предельно осторожного, неуязвимого. Они никогда не задумываются об обратной стороне, которая есть у всего в нашем дуальном мире: меня мнительность еще и деморализует. Оказавшись за стенами Феодосии, я тут же стал мучиться мыслью: не угодил ли я на самом деле в ловушку?

От самоедства меня спас эллинский воин. Безбородый и безусый в кожаном панцире и медном шлеме, он, как и сколот, носил штаны и чувяки. Не спрашивая наших имен и сам не представляясь, он догнал нас и, судя по ритму дыхания, бежал воин от башенных ворот, сказал, словно передавая чей-то приказ – монотонно и безразлично:

– Скифы, если хотите записаться в ополчение, то найдите Феокла, что живет у храма Аполлона, а если нет, то покиньте славную Феодосию до заката…

Задыхаясь, он все же сумел закончить то, что хотел сказать, и, потеряв к нам интерес, побрел назад, к башне.

Я посмотрел на Авасия. Друг и телохранитель расчесывал пальцами гриву своего коня – черноглазого малыша, каурого, но гораздо темнее, если сравнивать с моим Рыжиком, и делал он это так безмятежно, что мне захотелось утопиться в море. Ведь он все слышал, как и Мазий, отгоняющий от своего коня мух…

Я рассмеялся. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию. Сколоты, подобно дворовым псам, тут же бросив свои дела, с тревогой уставились на меня.

– Вы слышали, что сказал грек? – спросил я.

Они закивали в ответ. И по страху в их глазах, у всех без исключения, я понял, что только мне предстоит принять решение о нашей судьбе.

Я сел на коня и, не оглядываясь, направил животное вниз, к дороге. Еще у стены, заприметив расположение городских храмов, правил в выбранном направлении, пока широкая дорога не привела нас к высокой ограде, за которой стояли убогие строения из морских валунов, камыша и утоптанной земли.

Феодосия для эллинов была малым уголком далекой Эллады. Миновав несколько узких улочек бедных кварталов, разделенных пустырями с вытоптанной травой, мы объехали акрополис – крепость, возвышающуюся на холме, и храм Афины, утопающие в соснах, а на другом холме, чуть пониже – театр, ряды мастерских, пересохшие бассейны и безлюдный в полдень рынок. Наконец, у крошечного храма я увидел бюст Аполлона, а рядом за высоким забором каменную усадьбу. Красная черепица на ее крыше свидетельствовала о высоком статусе хозяина. Очень много домов в Феодосии были глинобитными, с крышами, покрытыми тростником и соломой.

По дороге к этому месту мы встречали нагих, крепких малышей, бегающих друг за другом, стариков и старух в многоскладчатых хламидах, обернутых вокруг бедер, они сидели у плетней и стен своих лачуг, провожали нас безразличными взглядами. Голоногих, в коротких туниках девушек, замиравших в нерешительности, когда мы проезжали мимо, и рослых плечистых мужчин, спешащих по своим делам и не обращающих на нас никакого внимания. А тут, словно у некрополя в темное время суток, как назло не оказалось ни души, чтобы спросить о таинственном Феокле.

Я, не спешиваясь, позвенел акинаком о прутья катаракты. Из арки, увитой виноградом с еще не убранными синими гроздями, вышел раб. Я так решил из-за его худобы, да и одежды на этом человеке не было, только набедренная повязка. Он не испугался, увидев вооруженных сколотов.

Впрочем, в его серых глазах не отражались эмоции вовсе. Он подошел к катаракте и уставился на меня будто на пустое место. Он сумел меня еще и удивить: едва я открыл рот, чтобы спросить о хозяине усадьбы, раб произнес:

– Слушаю, господин.

Это случилось для меня так неожиданно, что я впал в замешательство. Забыл, если можно так сказать, как принято знатному воину обращаться к рабу. Сказать просто – раб, этому человеку язык не поворачивался. В голове крутились всякие – «любезнейший», «не соблаговолите ли». Что меня самого раздражало потому, что никогда и никому в своей прошлой жизни я ничего подобного не говорил! Ну, не «товарищ» же, в самом деле, к нему обращаться?!