Акулы во дни спасателей - Каваи Стронг Уошберн

— Времени осталось мало, к тому же собирается дождь, — говорит женщина-спасатель. Она хоуле, заплетенные в косички волосы собраны в хвост, синяя бейсболка надвинута на глаза. — Пожалуй, на сегодня хватит.

— Да ну нахер, — говорю я. — Еще светло. У меня есть налобный фонарик.

Папа стоит рядом. Мешки под глазами в глубоких морщинах. Папа прислоняется к дереву и глубоко вздыхает. Я смотрю на его руки и вижу то, что они дрожат, будто его бьет током. Я вижу это и снова думаю: что-то не так.

Дядя Кимо снимает шляпу и запускает руку в густые черные волосы. Серая рубашка на груди потемнела от пота. Все выглядят так словно с радостью присели бы отдышаться, но сесть тут некуда потому что повсюду грязь, а тропка узкая.

— Мы должны спуститься в долину, чтобы нас забрал вертолет, — говорит спасательша. — И я не буду гонять Помая всю ночь. — Она ласково похлопывает по боку немецкую овчарку. Внутри у собаки что-то гулко ухает.

Начинается дождь. Падают робкие первые капли, потом расходится посильнее.

— Я остаюсь, — говорю я.

— Мы все спускаемся, — говорит папа и отходит от дерева, к которому прислонялся.

— Он до сих пор где-то здесь, — говорю я. — И вряд ли получит передышку из-за дождя.

— Нам надо возвращаться, — говорит спасательша и разворачивает собаку. Второй спасатель, японец, но здоровенный и похожий на копа, тоже разворачивается и начинает спускаться.

— Я заночую на этой сраной тропе, — говорю я им в спину, но все уже шагают вниз по тропе. Бросив моего брата или его тело — нет, моего брата — пропадать под этим ливнем. — Трусы, — говорю я, но меня никто не слушает.

Когда мы возвращаемся в базовый лагерь, лупит серый дождь и тучи смыли все солнце. Палатки стоят бок о бок под какими-то деревьями, за ними виднеется озеро и много кустов.

Папа говорит с дядей Кимо и остальными, что надо бы отправить “Зодиак” в долину Вайпио за дополнительным снаряжением, спасатели кучкуются у своих палаток и о чем-то болтают, а я стою один под железным деревом и на меня моросит дождь.

Я впервые задумываюсь о том что быть может Ноа больше нет. Я уже думал обо всем за что хочу извинится перед ним, за все разы когда ставил ему подножку толкал или бил чем под руку попадеться когда он был маленький. Я хотел показать ему что из нас двоих у меня вся мана, хотя мы оба знали что это не правда. В универе нам читали лекции по философии и препод говорил о силе. Типа люди думают что сила и власть одно и то же, но на самом деле силу используют те у кого нет власти. Я думаю про меня и Ноа и такой, я же всю жизнь использовал силу. Кто я после этого?

За спасателями прилетел вертолет. Он опускается, лопасти рубят воздух и каждый удар толкает меня в грудь, проходит по всему телу, оглушает хотя до меня футов триста. Вертолет в красно желтую полоску, не как “Блэк хоук”[123] или в кино, а меньше, жук без крыльев. Но громкий. Каждый удар раскалывает небо, а под ним серебристый визг. Трава ложится и колышется по краям. Спасатели бегут с собакой к вертолету, ветер с дождем треплет их куртки, леди впереди которая сказала нам что больше не может искать моего брата цепляется обеими руками за бейсболку, они с напарником смешно пригинают головы крадутся как грабители, залезают в кабину лопасти ускоряются трещат громче, трава совсем полегла, спасатели поднимаются в небо и развернувшись уносятся из долины.

Неделю назад мы с Оги вынуждены были вернуться в Калихи. С Большого острова мы с ним уехали в свою жизнь — еще один день, еще один доллар — не по доброй воле, я ведь знаю, сын мой по-прежнему жив, он где-то в этих долинах, и я хочу быть там, когда он придет назад. Но, останься мы на Большом острове еще хоть на день, потеряли бы все: нашу работу, нашу съемную развалюху, нашу раздолбанную машину. Мы сложили вещи в чемодан и дорожную сумку и ранним утром вышли на гравийную дорожку у дома Кимо под равнодушное белесое небо и щебетание птиц.

— Мы его найдем, — сказал Кимо. Глаза его покраснели от бессонных ночей в долине, когда он шагал рядом с Оги, прорубая себе дорогу.

— Ага, — ответил Оги. — Так или иначе, но найдем.

— Ладно тебе. — Кимо положил мясистую лапищу на плечо Оги.

— А может, и не найдем, — продолжал Оги. — Вдруг его больше нет, а? Вдруг одна из этих долин поглотила его с головой?

— Ладно тебе, — повторил Кимо. — Чё ты как этот.

— Если его больше нет, — не унимался Оги, я видела, как он изо всех сил держит лицо, чтобы не выдать истинных чувств, — мы попробуем снова. — Он с ухмылкой ущипнул меня за задницу: — Сделаем еще одного Найноа, а, детка?

И расхохотался.

— Ах ты грязный похотливый пес. — Я рассмеялась вместе с ними. — Только и думаешь о том, как бы зарыть свою кость поглубже.

— Я не могу иначе, — ответил Оги и хихикнул. — Давай-ка в дом, Малиа, мы по-быстрому. Кимо, погоди пять минуток.

— Оги! — одернула я, и мы все снова расхохотались.

Этот смех помог нам перенести дорогу до аэропорта. Кимо вез нас в своем пикапе мимо ферм на холмах, клонящихся деревьев, по краю долин в Ваймеа, мимо длинных ногтей пляжа и чешуйчатых черных полей лавы в Южной Кохале[124]. Но, разумеется, в конце концов нам пришлось остановиться у бетона и визжащих двигателей аэропорта, и мы поневоле почувствовали себя так, словно бросаем нашего ребенка. Самолет взлетел, мы описали дугу в облаках и приземлились в Гонолулу, который вдруг стал каким-то пустым и опасным. Теперь у нас могли отнять что угодно, ведь у нас и так почти ничего не осталось.

Я все еще здесь, говорю я себе. Я все еще здесь, как и мой сын, я клянусь.

* * *

Шли дни, а новостей все не было, мы знали только, что Дин, Кимо и остальные продолжают поиски, и вот я в конце очередной смены веду свой автобус обратно на станцию. Пустой и большой, он летит по ночным дорогам, подрагивая от скорости. Самое мирное время. Я люблю ездить в темноте, выключаю освещение в салоне и кабине, так что мерцает только приборная панель. Есть что-то успокоительное в том, чтобы рулить такой махиной.

Я на шоссе Пали почти у съезда на Нууану[125]; меж деревьев у подножия пологих зеленых склонов Коолау в желто-красном мареве полночных огней вырастает Гонолулу.

Фары автобуса ярко освещают дорогу впереди, передо мной асфальт, еще асфальт, потом отбойник, потом огни фар выхватывают из мрака сутулую фигуру на шоссе. Полуголый мужчина, бото и бедра прикрывает мало[126], необутый, с голой грудью, кожа смуглая-пресмуглая. На голове леи по’о[127], листья торчат, точно корона, голова странно клонится набок, глаза в черной тени.